Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

Отшумел веселый летний ливень,
никому не причиняя зла.
Человек становится счастливей,
если видит: вишня зацвела!

Вдруг ему становится дороже
все родное, близкое навек.
Человек без этого не может.
Так уж он устроен, человек.

Вьются пчелы над петуньей синей.
Голубь набирает высоту.
Человек становится красивей,
если рядом видит красоту.

Ладно. Выживу. Не первая!
…А когда невмоготу,
все свои надежды верные
в сотый раз пересочту.

Все-то боли годы вылечат,
горе – в песню унесут.
Сил не хватит —
гордость выручит,
люди добрые спасут.

Запаздывали первые морозы,
и от тепла, наивны и просты,
декабрьские сирени и берёзы
стояли, вешним соком налиты.

Теперь им долго плакать на дороге,
болеть, дрожать, отогреваться вновь,
как девочке, поверившей тревоге, —
большой и так похожей на любовь.

Гудками теплоходов
тревожа синеву,
стоит над Волгой город,
в котором я живу.

Я знаю, есть на Волге
другие города,
но над моим сияет
солдатская звезда.

Над ним зимой и летом,
и в ночь, и среди дня
горит, не гаснет пламя
солдатского огня.

Я вырасту, уеду
в далекие края.
Но то, что я отсюда,
навек запомню я.

Вспыхнула алая зорька.
Травы склонились у ног.
Ах, как тревожно и горько
пахнет степной полынок!

Тихое время заката
в Волгу спустило крыло…
Ах вы, ребята, ребята!
Сколько вас здесь полегло!

Как вы все молоды были,
как вам пришлось воевать…
Вот, мы о вас не забыли —
как нам о вас забывать!

Вот мы берем, как когда-то,
горсть сталинградской земли.
Мы победили, ребята!
Мы до Берлина дошли!

…Снова вечерняя зорька
красит огнем тополя.
Снова тревожно и горько
пахнет родная земля.

Снова сурово и свято
юные бьются сердца…
Ах вы, ребята, ребята!
Нету у жизни конца.

Когда страна отвоевала,
когда солдат сказал:
«Дошли…» —
в лесу кукушка куковала
и одуванчики цвели.
Совсем как там, в далекой дали,
за русским городом одним,
где всю войну солдата ждали,
считали дни до встречи с ним.

Кукуй, кукушка,
как когда-то.
Кукуй, попробуй угадать,
и сколько лет
служить солдату,
и сколько лет
солдатке ждать.

Прошли года. И так же свято,
как много лет тому назад,
теперь сыны того солдата
на страже Родины стоят.
И в час, когда приходит вечер,
и замирает шум ветвей,
солдат считает дни до встречи
с далекой Родиной своей.

Кукуй, кукушка,
как когда-то.
Кукуй, попробуй угадать,
и сколько лет
служить солдату,
и сколько лет
солдатке ждать.

Не с печали —
от силы и славы,
не в худой стародавней избе —
во Дворце собираются бабы
и меня приглашают к себе.

Кто бы знал, как я рада бываю!
Приглашением тем дорожу,
все, что есть помодней, надеваю,
раз в году маникюр навожу.

В том Дворце меня счастьем балуют:
издалека завидев, встают,
как родню, у порога целуют,
кумачовый платок выдают.

И уже я собой не владею!
И уже от порога – пою.
Раз в году до конца молодею,
сокровенному волю даю.

Разлетелись на юбках складки —
ни одна не стоит у стены.
Не христовы невесты – солдатки.
Вдовы тех, не пришедших с войны.

Какова она, вдовья забота,
есть ли этой заботе конец, —
на пиру говорить неохота:
не за тем собрались во Дворец!

И по кругу – цветастому лугу —
ни тоскующих взглядов, ни слез.
И танцует с подругой подруга,
как в походе с матросом матрос.

А за окнами, в зареве света,
выше славы, дороже наград, —
их Дитя, их Война и Победа —
их руками построенный Град!

…В эту ночь в переулочках милых,
на проспектах, в садах у реки,
словно звезды, на братских могилах
загораются наши платки.

Как мы там, над могилами, плачем!
Кто нас знает, о чем и с чего.
Плачем – это мы сердца не прячем,
не жалеем, не копим его.

Пусть оно обливается кровью,
пусть болит, пусть над миром горит.
То любовь
повстречалась с любовью.
То с Звездою
Звезда говорит.

Шестнадцать строк об октябре —
о том, что иней на заре
прошел по листьям сединой,
о том, что лето за спиной.

Шестнадцать строчек о тоске —
о том, что брошен на песке
обломок легкого весла,
о том, что молодость прошла.

И вдруг, наперекор судьбе,
шестнадцать строчек о тебе,
о том, что с давних пор не зря
ты любишь ветры октября!

Шестнадцать строчек… Я живу.
Дубовый лист упал в траву.
Песок остыл. Ручей продрог.
А я живу!.. Шестнадцать строк.

На огромной клумбе у вокзала,
ветром наклоненная к земле,
поздняя ромашка замерзала,
трепеща на высохшем стебле.

Выгибала тоненькое тело
и сопротивлялась, как могла.
Словно до последнего хотела
быть хоть каплей летнего тепла!

…Поезда вдали гудели встречным.
Люди шли, от ветра наклоняясь.
И ромашка чем-то бесконечным
показалась каждому из нас.

Чистой веткой молодой березки.
Тополиным пухом по весне.
Первым снегом. Брызгами известки
на еще не крашеной стене…

Не одно, наверно, сердце сжалось:
что поделать – каждому свое!
Только в сердце врезалась не жалость —
маленькое мужество ее.

На бессмертье я не притязаю.
Но уж коль уйти – не тосковать.
Так уйти, чтоб, даже замерзая,
хоть кому-то душу согревать.

Кого заботы молодили!
Кого от боли упасли!
Вон сколько ноги исходили,
и сколько руки донесли.

Вон сколько плакала, и пела,
и провожала, и ждала!
И ведь не старая была.
Да, видно, сердце не стерпело.
И мать сдалась.
И мать слегла.

В глазах – не горькое «прости»,
не жаль, не боль – одна тревога:
– Еще пожить бы. Хоть немного.
Ребят до дела довести.

Сядем, что ли. Выпьем, что ли.
Друг на друга поглядим.
Что такое бабья доля —
и о том поговорим.

Бабья доля – в чистом поле
бирюзовая трава,
незабудки на подоле
и на кофте кружева.

Бабья доля – прощай, воля!
Обручальное кольцо.
А еще бывает доля —
уголочком письмецо.

Вот тогда на нем сойдется
черным клином белый свет:
и жива, и сердце бьется,
а и доли больше нет.

Бабья доля – бабья доля.
Нас она не обошла.
В сорок третьем бабья доля
смертью храбрых полегла.

Полегла, да снова встала —
все по-бабьи поняла:
мир из пепла поднимала!
Ребятишек подняла.

Огляди края родные,
стань на волжском берегу.
Этой доли по России —
как ромашек на лугу.

И как выйдешь в чисто поле,
все припомни, оглянись —
этой доле, нашей доле,
бабьей доле поклонись.

Поэты пишут: «Посвящается…»
Все чаще пишут. Почему?
Как будто кто-то с кем прощается
и все, в чем перед кем-то кается,
сказать торопится ему.

Как будто кто-то не надеется на все,
чем властвовал вчера.
Не благоденствует: «Успеется!»
А точно чувствует: «Пора».

Что впереди – звезда неясная,
иль тот последний, смертный бой?
Но все святое, все прекрасное
успеть отдать, не взять с собой.

Вот мы и пишем: «Посвящается…»

Тревогой, болью и любовью,
и светлой радостью горя,
сияла роща Притамбовья
посередине сентября.

Она сияла, трепетала
над коченеющим жнивьем…
Так вот чего мне не хватало
в великом городе моем!

Лесного чистого рассвета,
тропы в некошеном лугу.
И вдруг подумалось: уеду.
Уеду! Хватит. Не могу.

Но только снова, только снова
замру у Вечного огня,
когда глазами часового
Россия глянет на меня.

Когда, родимые до боли,
как первый снег, как вдовий плат,
как две березки в чистом поле,
два этих мальчика стоят.

И боль немеркнущего света
все озаряет синеву…
Кому отдам? Куда уеду?
Кого от сердца оторву?