Юрий Шевчук - Сольник

Они вышли ранней весной
Из средневековой тьмы…
За столетия голод, тоска и гной
Сплавили «я» в «мы».

Не осталось иных амбиций —
Папа Урбан отдал приказ,
Начертав на норманнских лицах:
«Дева-мать призывает вас!»

Крестоносцев — десятки тысяч
Дети, бабы, обозы в грязи.
Разогнать сарацинов, высечь —
Не сойти им с этой стези!

Вместо карты — кресты и псалмы.
Неизвестна дорога — пусть!
Им монах прокричал, помутивши умы,
Что спасут их коза и гусь.

«Мне знамение указала,
Распустившись зимой, лоза,
До изобилия хлеба и сала
Доведут эти гусь и коза!»

Убежден был монах и горяч:
«Гроб Господень освободим!»
И полезли на тощих кляч
Нищий рыцарь и иже с ним…

И крестьяне, махнув рукой,
Что терять, окромя нолей?
Может, там обретем покой,
Рай ведь он, брат, без королей!

Промысел Божий для люда —
Необъятен, необъясним,
И поверив в далекое чудо,
Они двинулись в Иерусалим.

Впереди огромной армады
Неторопливо плелись коза,
Старый гусь, а во главе парада
Их бессмысленные глаза.

И на любой поселок и город,
И на чужие, худые поля
Дети, тыча в гнилые заборы,
Вопрошали: «Святая земля?!»

Долго галлы плутали в глуши,
Атакуя болезни и мрак,
Не нашли ни земли, ни спасенья души,
Съели цель, лошадей и собак.

Через месяц они пропали.
Кости смыли дожди и грусть.
Только травку у моря щипали
«Геростраты» — коза и гусь…

Там, где тьма стоит у света, где небритые умы,
В смысл не веря от Завета, чтут наказы из тюрьмы.
На спине таскают время да ссыпают на весы,
Чистят мраморное темя, кормят Спасские часы,

Днем кряхтят под образами, воют в небо по ночам,
Не в свои садятся сани, а потом всё по врачам.
Сколько буйных с плеч срубили, не пришили ни одну,
Тянут песнь, как деды жили, сами мрачно да по дну.

Берегут до первой смерти, отпевают до второй,
Всех святых распяли черти, Бог, наверно, выходной.
Всё не в масть и всё досада, света тьма — да света нет.
Завели хмыри в засаду и пытают столько лет.

Днем со свечками искали выход в жизнь, где всё не так,
Дырок много, все слыхали, а не выскочить никак.
Там, где тьма молчит у света, там, где свет кричит у тьмы,
От Завета до Советов бродят странные умы.

Волосатыми глазами шьют дела, куют детей,
Запрягают летом сани и похожи на людей.
Эй, прокашляй, вша живая, спой негромко под луной,
Как я на груди сарая спал счастливый и хмельной.

Снились времена другие, мир без дури и войны,
Девы стройные, нагие, парни — крепкие умы…
Что принес благие вести белый Ангел на крыле.
Все мы на перине, с песней, строим небо на земле.

Мусульманский месяц вышел,
Я дышу, гляжу в окно,
Предо мной арабских чисел
Неподъемное гумно.

В темноте деревня тает,
Месяц-бритва, зол и крив,
На меня соседка лает —
Вот такой императив.

На полях траву сухую
Жгут, и чтоб не погореть,
Я судьбу села старуху —
Обмочил овин и клеть!

Месяц тонкий, дикий, фавный,
Как кинжал, разбойный свист,
Целит в нас антидержавный
Мусульманский террорист.

Бабы у сельпо сквалыжат:
«Не украл бы лиходей!»
Спите, я насквозь вас вижу,
Коробицинских блядей!

Честь свою не потеряю
И не дам селу пропасть,
Хоть и пью, и хата с краю —
Все же я совхозна власть!

Рожденный ползать получил приказ летать.
«Какой летать? Я, братцы, неба-то не видел».
«Что за базар? С горы видней.
                  Не рассуждать, ядрена мать,
Чтоб завтра были, змей Петров, в летящем виде!»

Приполз домой, а там рыдает вся родня.
«Рожденный ползать, папа, он летать не может».
«Ах ты, щенок-интеллигент! Что отпеваете меня?
100 грамм для храбрости приму, авось поможет.
Есть установка всем летать, всем быть орлами,
А тот, кто ползает еще, тот, гад, не с нами.
Летать, наверно, я люблю, не подходите, заклюю!
Начальник все мне объяснил: „Я птица — Ваня!“»

С утра весь в перьях змей Петров ползет к горе.
Два санитара подтащили к облакам.
Начальство рядом в государственной норе…
Ужом скрутились потроха, злой санитар сдавил бока,
А он курнул и прохрипел: «Уйди, я сам.
Ну что ж, прам-пам-па-ра-ра-рам со всеми вами!
Эх, мать!..» Прыжок — и полетел куда-то вниз,
Но вот за что-то зацепился и повис…
Меж валунами облаков пополз, глядите, змей Петров
И скрылся где-то глубоко за небесами.

Мы вечно в пути, мы — голодное где-то.
Мы отчаянная, ненадежная жизнь.
За краюху безумного этого света
До последнего, парень, держись.
Крест на изорванной,
                  штопаной коже,
Под тельняшкою рвется и пляшет душа.
Я смотрю на живые и грязные рожи,
Дорогие мои кореша.

Без погоды, в дерьмо и кипящую воду
Вылетаем, надеясь успеть до зари.
Мы — недоеденная свобода,
Мы — солдаты удачи, судьбы звонари.
Крест висит на соленой
                  от прошлого коже,
Под тельняшкой горит и рыдает душа.
Чье-то небо целует наши пыльные рожи,
Чье-то небо нам отдается спеша.

Мы спасаем наш мир от дряни и порчи,
Заедая тоской и надеждою снег.
Мы стоим над могилою-пропастью молча,
Наблюдая, как в вечность ползет человек.
Почерневшая от предчувствий и страха,
Бьется жила на белом от боли виске.
Мы в последнюю, ночную атаку
Поднимаем себя с живота, налегке.

Играла женщина Джульетту.
Играла с чувством — бурно, смело,
ходила вкривь, фальшиво пела
и пропускала по куплету.

А умирала так визгливо,
что я заплакал о поэте.
Да, пьеса сыграна правдиво, —
печальней нет ее на свете!

Семь утра,
Превосходный рассвет,
Телевизор,
Похороны принцессы.
Моя харизма —
Бежать от алкоголизма,
Которого может быть нет.
FUNERAL,
Вестминстерское аббатство,
Торжество,
Пышной печали братство.
Princess Diana's Funeral!
Апельсиновый Паворотти,
Заработавший Элтон Джон,
Селёдка английской готики,
Бах, колокольный звон.
Великолепная музыка,
Канонические виражи —
Материальные миражи.
Подушка любимого Тузика,
Озабоченная королева,
Речь брата о главном,
А над ними Адам и Ева
В грехопадении славном.
Холодно и спесиво…
Овации домохозяйки,
Докера и прораба,
Парижское визави.
Красиво,
Хоронили простую английскую бабу,
Погибшую от любви.

Двадцать третье июля,
паук на окне. Не жарко.
Закат, как собачьи слюни,
как вино от святого Марка.

Эшли, Америка, Кеннеди,
фары, шуршащие прелести,
смех Мерилин и челяди,
бабочки, звезды, челюсти.

Вечер, как память мертвого,
как любовь еще не пришедшего.
Эшли — трава натертая.
Мисс Америка — сумасшедшая.

Она чуть пьяна, красивая,
в глазах — капли нежной грязи.
Беззащитная, не спесивая.
Непорочны слепые связи.

Он крут, он глядит уверенно.
Он Цезарь — войне, Нерон — сладости,
но не знает еще, что отмерено
ему и ей легкой радостью…

Двадцать третье июля.
Кондиционер, не жарко.
Вечер. Кровать. На стуле —
Евангелие от Марка.