Михаил Армалинский - Чтоб знали! Избранное (сборник)

Нас было восемь пар
в костюмах Рая.
Был откупорен бар,
и страсть, сгорая,

стонала и текла,
возвратно поступала,
и общие тела
валялись как попало.

Ты отдавалась им,
меня целуя,
я, жадностью томим,
напропалую

все силы отдавал
и той, и этой,
и третью раздевал,
с уже раздетой.

Бог отводит от меня любовь,
словно это меч карающий.
Там, где мельтешение полов,
взгляд горящий, жгучий, несгорающий.

Тело размягчается теплом,
но не для того, чтоб с духом слиться.
Отразится в скромных женских лицах
бёдер беззастенчивый апломб.

Живя поодаль от людей,
таких по сути безнадёжных,
я среди бёдер и грудей
пытался скрыться безодёжных.

Я так немногого хотел,
судьба ж всучала слишком много,
я находил мечтам предел,
где бёдра расщеплялись в ноги.

Я сторонился высоты,
в которой виделось такое,
что даже знаки красоты
бессмысленной текли рекою.

Твоё нарядное лицо
в тех водах иногда мелькало.
В тебя нырял я молодцом,
но ты сквозь пальцы протекала.

И дважды я не мог войти
ни в ту же реку, ни в объятья.
И ты глядела из воды
без сожаленья и без платья.

Вижу я самок голодных и ладных —
будь им неладно – не прикоснуться.
Я же в желанье громоздком, как в латах,
вовсе не рыцарь, с женщиной куцей

совокупляюсь. Мир вне дивана видится в
красках, а ты – чёрно-белой.
В теле горячем лежу, как в нирване,
но петухом моё сердце пропело:

«Вот ты и продал божественный трепет,
разум его не впервой распинает,
ты у привычки теперь на потребе —
кончилась жизнь твоя разбитная,

стала разбитая», – так моё сердце
вдруг кукарекнуло снова и снова.
Мне, урождённому питерцу, слово
это пророчило ключик от дверцы

Рая, но прежде – мученья деяний
ждали меня на дороге к погосту.
Боже, я ждал от тебя подаяний,
страсти твоей неудачный апостол.

Член опять поднимает голову,
ты на это разводишь ногами.
Взгляд тяжёлый, подобно олову,
в веки тонкие, будто пергамент,

завернёшь – но в подлобье закатится.
И лобок, сухостоем заросший,
под которым подушка загадится,
мне увидится страшно хорошим.

И поводьями жилы натянутся
на губами запятнанной шее.
Ничего от любви не останется —
лишь на миг мы казались нужнее.

На лице различив безразличие
утолённой и мокренькой спеси,
покидая условья тепличные,
снова голову член повесил.

Оказалось-то, что я не ловец,
так как зверь-то на меня не бежит.
Кто же я тогда? Наверно, певец,
но который не поёт, а брюзжит.

Ты рычишь со мной в постели, как зверь,
но замужество ты хочешь в улов,
и любому открывается дверь,
ведь пароль не из объятий – из слов.

И тебе в самцов глазами пулять,
озверевших от влагалища, знать.
Кто же ты тогда? Обычная блядь,
но не смеющая цену назвать.

В России бы давно перееблись,
а здесь сидят, посасывают пиво,
меж сжатых ног удерживая слизь,
которую б увидеть так красиво.

Они всю ночь про жизнь проговорят,
накурятся живой марихуаны,
но всё ж не смогут брешь проковырять
там, где штанины сходятся нахально.

Так, в бёдрах накопив сто тысяч вольт,
случится то, что нам давно известно —
поедут в магазин и купят «кольт»,
а если подешевле – «смит-и-вессон».

Мне с женщинами нравится молчать,
верней, производить общенье молча,
а то словес обильная моча
желанье заливает что есть мочи.

Но им бы только дать поговорить,
им разговор не кажется развратом.
Со мной в кровати просят их покрыть
не только телом, но ещё и матом.

Любовь за чтеньем книг в кровати,
за слушанием Паваротти.
Но всё одно – рассказ кровавый
в крутом телесном повороте.

Земля. Америка. Живое
желанье быть, и быть бы живу.
Есть отопленье паровое,
пинает зиму в хвост и в гриву.

Со мною рядом дева с книгой
напоминает тело юга,
и скоро наслаждений клика
ворвётся в мелкий шрифт досуга.

Сосок глядит из-под одьяла,
и фимиам пизды повеял,
средь свалки наших одеяний
объятиям трусов поверил.

Так знай же, ты присутствуешь ещё
в моих ночах. И несмотря на время,
я чую запах губ и впалость щёк,
которые засасывали семя.

Любая ласка, если длилась, то
всесильно доводила до оргазма.
Без пуговицы, рваное пальто
твоё рождало стыд и зло сарказма.

Я знаю, ты бы в оргии была
незаменима для совместных действий.
Но ты была и в семени сплыла,
ни слуха нет, ни духа, ни известий.

Одно перечисленье городов,
что так и не смогли меня заставить
забыть тебя, – внушительнее слов
любовных, что могла бы ты представить.

Я всю жизнь бежал от жизни —
жаждал инобытия.
Бытие в иной отчизне
не давало забытья.

Я бежал в стихи и прозу,
в запредельную страну,
в мелодическую позу
встав, щипал одну струну.

Получалось песнопенье
о прославленной пизде,
от которой упоенье
растекается везде.

Вот как выглядит прекрасно
это инобытиё,
значит, вовсе не напрасно
я от жизни утаён.

Я искусство в рот ебал —
сучья сублимация.
Раскрывай-ка свой оскал —
неча проливаться ей.

Я не чую в нём души,
но души не чаю.
Свет над телом не туши —
я пизду встречаю!

Мечте не пережить оргазма,
но возродиться ей дано.
Она лишь крепче раз от раза,
как долгожданное вино.

От каждой смерти оправляясь,
она становится сильней.
И я уже не испугаюсь
конца, идущего за ней.

Чтоб никто не смел будить,
кроме солнца и птиц,
чтоб никто не смел судить,
кроме добрых девиц.

Чтобы мысли никогда
не забыли мечты,
чтобы каждая пизда
убивала почти.

Мне нужен не оргазм, а буйная мечта,
которую оргазм утихомирит.
Разъятая пизда, горячая моча
мой заливает хуй, скользящий в жарком жире.

Теперь в тебе светло, и ты на стон готова,
и, то вобрав в себя, то выпятив живот,
ты наш роман творишь, не говоря ни слова,
и ногопись в огонь, кончая, бросишь снова,
но не сгорит она, а лишь огонь прибьёт.

Пройдут недолговечные минуты,
и ты опять, ногами раздвоясь
и на меня пахнув извечной тайной смутой,
всесильно призовёшь продолжить нашу связь.

Есть женщины, которые кричат
во время ебли.
Есть женщины, которые молчат,
хоть спазмы крепли.

Они теперь свободны. Оголять
промежность, груди
позволено. К ней подступаешь – глядь,
уж мозги крутит.

Они теперь мужают. На мужчин
не бочку катят
с вином иль пивом, а берут почин
и еблю гадят.

Но все они, в себя хуи вобрав,
напрягшись, скорчась,
вдруг признаются – тот мужчина прав,
кто даст им кончить.

Ты явишься мне с того света,
всё та же любовь во плоти.
И я не послушал совета
«людей размножай и плоди».

Я, верующий в наслажденье,
молился Богине Пизде,
общественное окруженье
я быстро оставил в хвосте.

И вот на прямую свободы
я вышел – о, как я бежал!
И не было слаще работы,
когда я тебя обнажал.

Можешь на пизду смотреть не жмурясь?
На сокровище, что солнца ярче?
Не с глазами женскими амурясь,
а лишь с оком Божьим, не иначе.

И когда от женщины я слышу
о глазах глубоких, взглядах ясных,
мне тогда не до четверостиший,
я – на четвереньки их, глазастых.

Отпускаю мыслей повода,
и они, пощипывая травку,
движутся туда, где спит вода,
в озеро свернувшись. На поправку

мысли приболевшие пошли —
ночью пережили кризис жанра.
Покупал я радость за башли —
в Индии свирепствовала Тантра.

А когда нагрянул я в Париж,
юные, ну прямо из детсада,
проститутки выросли до крыш
на харчах учителя де Сада.

Властные зелёные рубли,
что зовутся долларом, и франки
добывали женщин ой-люли,
о-ля-ля! – их сладенькие ранки

мышцами любви окружены,
жаждущими спазмочкам предаться.
Самочкам не семечки нужны,
а мечта повыгодней продаться.

Я унёс за горы, за леса —
и располовинилась Джульетта,
ранку до конвульсий зализал,
потому что спали мы валетом.

Но не та мамзель, что В. Шекспир
наделил бессмысленным Ромео,
а Джульетта, званная на пир
М. де Садом из «альфа-ромео».

Кончили, вздохнули, расплелись,
выжатые соки обоняли.
Мысли позади страстей плелись,
а теперь легко их обогнали.