Михаил Армалинский - Чтоб знали! Избранное (сборник)

Когда ты вспомнишь (если вспомнишь) обо мне,
в креплёном будешь путешествовать вине,

кремпленом, вышедшим из моды, наготу
задёргивать тебе уже невмоготу,

лицом, краплённым пятнами огня,
ты передёргивать училась без меня.

И ты, теперь инвариантная к самцам,
подпустишь их к своим худым сосцам,

чтобы сотряс ребристый твой каркас
математически отчётливый оргазм.

И вот тогда его стальная вспышка
дно осветит у памяти-кубышки,

и ты, с глазами, слипшимися в страсти,
представишь, что со мной скрестилась на матрасе,

и веру в вечную любовь ты тем упрочишь,
коль от фантазии такой ты снова кончишь.

Мы пришли к согласию спонтанно,
без справок о месте работы и отчестве,
и перекинули мост понтонный
через реку одиночества.

Я ослом оказался меж снопами грудей,
мря от голода, не знал, к какой прильнуть.
А глаза сосков умоляли: «Будь грубей!
Руки, не кончайте на нас свой путь!»

Я бёдер её вращал полушария,
горячие полюса искал на глобусе.
И действительно, руки по телу шарили,
как при обыске.

А после любви друг с друга стаскивали,
но, чтоб сила не убегала,
извергалось семя шампанского
во влагалище бокала.

И снова – догола —
верхи и низы.
В груди-колокола
бил мой язык…

Опять встаёт вопрос,
лордовский и мужицкий,
он предельно прост:
с кем размножиться?!

Пить хочу! Подхожу к крану
и наливаю в стакан воды.
Она не превращается в лёд, прежде чем в меня кануть,
не испаряется, видя, что я на неё имею виды.

Вода сделана для питья, и она не против,
и жажда зажжётся и снова остынет,
и я радуюсь, что бог мне жизнь не испортил,
заставив родиться где-то в пустыне.

Но жажды бывают разных сортов,
и водой не зальёшь огонь их,
и, только срывая губы со ртов,
можно их довести до агоний.

Рыщут с кошельками – жирными и дистрофиками,
а их с деланным безразличьем, дрожа, ждут.
И ты, пиит, не строфы копи —
в них не утопишь жажду.

И бродит по улице масса,
в руках, вместо милой девки,
трепещет знаменем мясо
на стройном скелете-древке.

Радость к жизни не придаётся,
надо зубами её вырывать.
Если любовь не продаётся,
её приходится воровать.

Я – вор, оглядывающийся по сторонам,
ту ищу, что плохо лежит,
плохо – то есть одна,
одна – то есть ждущая лжи.

Конечно, лжи, а то кто ж без неё
решится расстаться с одиночеством,
кто площадь свою отдаст внаём
без слов на «л» иль посулов почестей?

Нет чтоб признаться обоюдно: мы голодны,
давайте друг друга поедим мы,
начнём с губ – с места голого,
и, раздевшись, продолжим пир-поединок.

…Солнце, глаза фонарей выколи,
светопредставление начинай,
а то мы почему-то привыкли
лишь в мраке друг другом тела начинять.

Вот солнце ухватилось за край земли
и подтягивается на лучах всё выше и выше…
А у неё во сне волосы глаза замели,
когда я на улицу тихо вышел.

Шокирует желаний запах,
зверьё смердит из их истока.
…Мы солнце вытолкали в запад,
чтобы встречать его с востока.

Среди волшебных сладких блюд,
что мы вкушаем только миги,
я мякоть женскую люблю
и верную премудрость книги.

Страницы ль книге разведу
иль тело женщины раскрою —
дрожу. Прожил бы разве тут
без них – без мысли и без крови?

Они везде. И счастлив тем,
что я узнал средь декораций
o том, что в жизни мало тем и
только много вариаций.

Чувства назрели. Трепет ноздрей.
Рот для поцелуя вскрылся.
Вскрик – будто бы у дверей
вдруг пробежала крыса.

Руки сорвали тряпья кожуру,
тело взошло над мраком ночи,
глазами за обе щёки жру
деликатесы сочные.

Грудь до отказа наполнена мясом,
всё молоко было скормлено дочери.
Любой бы мечтал заплатить в кассу
и выстоять длинную очередь.

Как ловят ушами любой звук,
вот-вот ожидая канонаду сраженья,
так она, накинув на меня сеть рук,
ловила бёдрами моё движенье.

Мы нагнетали друг в друга счастье,
чтоб бёдра её захлебнулись и стихли.
Маятник так, безустанно качаясь,
боя часов добивается лихо.

И наши куранты готовились к бою.
Теперь хоть всё истребится пусть,
суть несётся на нас с тобою.
Секунда – и нас сотрясает пульс.

Потом вылезали друг из друга
и мыслями шли своей дорогой.
Но снова я нёсся в тебя, упругий,
и в стороны разбегались ноги.

Устал от женщины. Сижу,
ворочаю глазами.
Весь вечер в мысли просажу
я, козыряя дамой.

Всегда бы так – нырнув на дно,
где счастье тихо плещет,
всё время думать об одном,
но после разных женщин.

В стране оргазма населенья нет,
там только есть мгновенные туристы,
и на любой вопрос в неё плывёт ответ —
ведь там запрятана у правды пристань.

Оргазм хранят в тиши, в тепле, впотьмах,
пытаясь оградить его от дел священных,
пусть голые тела в картинах и стихах,
пусть в музыке развратные крещендо —

но только пусть рабочий на посту
несёт достойно трудовую вахту.
А он мечтает: «Вахту донесу,
приду домой, поддам и бабу трахну».

Прекрасно спать в горячем теле,
запутавшись средь рук и ног,
и видеть, что на самом деле
достичь желаемого смог.

И луч звезды в окно свисает,
пронзив колечки у висков.
Пусть надо мной во тьме сияет
созвездие её сосков.

Чуть сыт – уже я не поэт,
чуть голоден – я гений,
и на любой вопрос ответ
мне мнится эрогенным.

И спросит женщина в соку:
«Зачем стучишься в двери?»
И вот, пока я не солгу,
она мне не поверит.

Чтоб повторенья запивать
переживаньем кровным,
мы научились забывать,
чтоб всё казалось новым.

Нет, не мираж, а истинный оазис
в награду получил мой дерзкий взгляд,
искавший не средь Африк или Азий,
а средь пустынных тел колодца клад.

Так в детстве, помню, тайно пронесёшь
в оазис взор (а только это зримо),
и как ни дивно зрелище, но всё ж
с предчувствиями не соизмеримо.

План клада лишь со временем созрел,
я стрелку в треугольнике узрел.

Бушующие заросли раскрыл
и на поверхности я клад увидел.
Лишь прикоснулся – слышу: трепет крыл
вспорхнувших ангелов в убогой свите

легенд и мифов, знаков и намёков
вмиг заглушился стоном Сатаны.

Бесцеремоннее б сломать не смог он
мужчин от женщин делящей стены.

Мне в женственности, в зарослях возросшей,
зачатки мужественности дороже.

Бессилен запах благовонных мазей
пред запахом пугающе земным.
И в центре, где раскинулся оазис, —
сомнительный источник, но за ним,

совсем вплотную, столько есть услад,
что отвращенье исчезает сразу,
и втягивают ноздри аромат,
и от него мутится чистый разум.

Уже само соседство с Божеством
становится великим волшебством.

Никчёмна нравственность, когда мокры
ресницы полудремлющего ока.
Двойное веко вышло из игры,
и жадный взгляд скрывать теперь нет проку.

Кого ж не допускали эти створки,
когда они от грёз или руки
приоткрывались в ожиданье оргий,
а не смыкались штурму вопреки?

И лишь тогда, когда им сладко спится,
распахнуты курчавые ресницы.

Прикосновения к святым местам
не происходят без благоговенья,
тем более, когда они – уста,
ловящие подвижные мгновенья.

Не оскверню уста пренебреженьем.
Они молчат, но молчаливость их
есть знак согласья перед превращеньем
в простую плоть для радостей мирских.

Но чтобы радости острее стали,
кусочки плоти видятся устами.

Взгляд отводить – кощунство, а не скромность,
когда во весь свой глаз глядит в тебя
открытый путь. Я от него не скроюсь —
он неминуем, как сама судьба.

Не длинный путь, но долгий – суета,
но, слава богу, без томленья духа.
Так вот куда в мечтах я улетал,
как только ритм любой касался слуха.

Бросаясь трепетно в ритмичный путь,
стремлюсь в него мелодию вплеснуть.

Я предпочтенье зрелищу отдам,
но всё-таки вступаю в состязанье,
в котором я кладу конец трудам
по созерцанью – но для осязанья.

И наступает действенное время,
а взгляд – он недостаточно упруг.
Нащупав шею, взваливаю бремя,
чтоб задышала, оживая вдруг.

И это столь недолгое дыханье
есть жизни всплеск среди существованья.

Лицо, душа, их красота – условность
на перепутье мнений и времён.
Красиво только то, что вечно в новость
для тех, кто удивленьем умудрён.

Но перепутье – действиям ущерб —
есть место восхитительных сомнений
перед двумя глазницами пещер.
Какую мне избрать для поселений?

Сомненье, что придумал Буридан,
не принесёт лишь сытому вреда.

Меня лишь суть влечёт, чья красота
уничтожает грубую брезгливость.
И если подступает краснота,
то не к щекам, забывшим про стыдливость.

Отсюда исторгается уродство,
но в плоти, всё исторгнувшей, пустой
с исторгнутым не обнаружишь сходства —
желанье наделяет красотой.

Взгляни с любовью, всем страстям в угоду,
и выход тотчас обернётся входом.

Безотносительна, ибо проста
признательность улыбки вертикальной
за необыкновенные места,
являющие грех маниакальный.

Блаженная улыбка задних мыслей
в отличие от прочих – на виду,
и драпировки, что над ней нависли,
на деле – у неё на поводу.

И первая – назад вперёдсмотрящий —
оазис предвещает, дух бодрящий.

НЕТ, НЕ МИРАЖ, А ИСТИННЫЙ ОАЗИС
БУШУЮЩИЕ ЗАРОСЛИ РАСКРЫЛ.
БЕССИЛЕН ЗАПАХ БЛАГОВОННЫХ МАЗЕЙ,
НИКЧЁМНА НРАВСТВЕННОСТЬ, КОГДА МОКРЫ

ПРИКОСНОВЕНИЯ К СВЯТЫМ МЕСТАМ.
ВЗГЛЯД ОТВОДИТЬ – КОЩУНСТВО, А НЕ СКРОМНОСТЬ,
Я ПРЕДПОЧТЕНЬЕ ЗРЕЛИЩУ ОТДАМ.
ЛИЦО, ДУША, ИХ КРАСОТА – УСЛОВНОСТЬ,

МЕНЯ ЛИШЬ СУТЬ ВЛЕЧЁТ, ЧЬЯ КРАСОТА
БЕЗОТНОСИТЕЛЬНА, ИБО ПРОСТА.