Михаил Армалинский - Чтоб знали! Избранное (сборник)

Всё начиналось с вожделенья,
с неизъяснимых получувств.
Стихотворений выделенья
доказывали – получусь.

Вокруг меня взрастали страсти,
и продирался я сквозь них,
чтобы сказать бумаге «здрасьте»
и нанести смертельный стих.

Её работа – копаться
в чужом грязном белье.
Она – прекрасная приёмщица.
Грязны у неё пальцы,
но нет простыни белей
её грудей и шеи. Хочется.

Она отмоет руки,
обхватит ими меня —
и что мне до её профессии?
И лоно её упруго,
его под себя подминал —
нечистый нас попутал, взвесил и,

как тюк белья, забросил
на гору связок живых
и направляет нас в чистилище,
чтоб разрешить вопросы:
кто чист из нас двоих,
а кто из нас – греха вместилище.

Курчавые пальцы младенца
сжимали податливый воздух.
Выкидывал малец коленца,
и голод костей по извёстке

ещё не отторг от сосца.
Но мать молоко на сосок
увесистой плоти закрыла
и ждёт поцелуев отца.
Младенец худеет с лица.

Но лучше любовь, а корова
заменит иссякшую мать,
что так истомилась без крови,
которая плоть поднимать

способна в теченье секунды.
Сосок надо выдернуть скудный
из дёсен родного младенца
и выкинуть мужу коленца.

Как трудно радость обрести.
И чтобы взять её руками,
мне нужно семенить словами,
блюдя приличия престиж.

Как тошно разговор плести,
велеречивостью давиться,
а в руки взял – кричит: «Пусти!»
Куда тебя пустить, девица?

Я женщину хочу чужую,
хочу чужих волос и пота,
чтоб нас сомкнул любовный ужас
и пряных судорог икота.

Хочу я к ней склониться низко,
до сокровенного озноба,
чтоб стала мне родной и близкой.
Чтоб захотеть чужую снова.

Общественный сортир,
но всё разделено:
мужскому ассорти
лечь с женским не дано.

Но всё ж оно само
сползётся в труб мешки,
и женское дерьмо
обнимется с мужским.

Пристало проживать с тобой,
предвидя верное прощанье.
Любовь растили на убой
и ей жиреть не запрещали.

Среди былых костей и кож
и мясо наросло, и сало —
пора её пустить под нож,
пока она тощать не стала.

Но страшно нам увидеть труп —
глаза смыкаем мы в постели,
надеясь, что любовный круп
ещё немного потолстеет.

Мы вкушаем великие чувства,
пишем в письмах святые слова.
(Эй, прохожая, дай целовать!
У тебя зреют дети в капусте!)

Лишь почудится мне, точно ты
спишь с другим, – образуется ревность.
(Пусть, прохожая, ты не царевна,
но желанье сильней тошноты.)

…Очень мудро Он глину лепил —
столько чуждого в мирном соседстве —
так, мне помнится, в призрачном детстве,
онанируя, чисто любил.

Бездельника Сизифа труд
смешон, коль мы с тобою взглянем.
Там, где одни мозоль натрут,
другие лишь наводят глянец.

Чтоб осознать среди страстей
суть нескончаемой работы,
не нужно быть отцом детей,
довольно быть отцом абортов.

Протест в привычку утаён,
терпенью нет предела – мерьте.
О быт! Его небытиё
легко предпочитают смерти.

Земных законов властный тон
упорно дрессирует в зверя,
но я поверю только в то,
во что бы я мечтал поверить.

Ну, что ж, придёт известный миг,
весьма приемлемый, положим.
Но лишь взберёмся мы на пик,
как вновь обрушимся к подножью.

Исчезло таинство любви,
но есть сношений деловитость.
Ошеломлённая наивность
давно сошла на «се ля ви».

Оргазм известен ей до йот —
она с закрытыми глазами
умело до него дойдёт,
прикрыв гримасу волосами.

Желанья в чувства облекать —
так повелось. Но опыт учит
лишь снисходительности. Тучи
развеет время в облака.

Миг рядом – тело под рукой,
всё просто – умники клевещут.
И мир таинственный такой,
увы, как все простые вещи.

Любовь – не в объятьях, а в трепете,
с которым смыкаешь объятья,
а всё остальное лишь требует
отсутствия страха и платья.

Великая страсть – предвкушение,
лишь в нём непомеркнувший трепет
готовит событий свершение
и в них послаблений не терпит.

Моё предвкушенье грядущего
грядущего много прекрасней, и
трепет в преддверии худшего
растёт от предчувствия разниц.

А что до любви – то распутница,
с которой от похоти спятил,
для трепета – лучшая спутница,
пока не дошло до объятий.

Вы, поглощающие член
и пропитавшиеся семенем,
что скажете по поводу любви?
Кто заявлял, что счастье – тлен,
что плоть испепелится временем?
Закрыв глаза, в объятиях плыви.

Плывёшь то на груди, то на спине…
Когда бы не дельфин спасительный,
всплывающий, как остров, под тобой —
стол письменный – мы б замерли в спанье,
и только женский глаз просительный
нас вынуждал бы хвост держать трубой.

О, сладкогласный раструб бёдер!
О, груди в виде полных вёдер!
Вы – ясноглазая примета
для суеверного поэта.

О, циферблат зубов подспудный,
о стрелка языка секундна!
Кусаньем губ хотел солить я
твои мгновения соитья.

Засуетилась кровь в аортах,
готовя почву для аборта,
и бег дыханья твоего,
и стон от раны боевой

являлись первозданным действом,
отвергнутым святым семейством.

Не уподоблюсь, хоть умри я,
возвышенным мечтам. Не в счёт
святая девушка Мария,
что первенца внутри несёт.

Живёшь и не знаешь, что счастлив,
и осени вторишь нытьём.
Науке любви научась ли
иль просто поверив – адьё!

Давайте без стрел и без яблок,
а лучше всего и без слов,
и так уже сердце, как зяблик,
трепещет при виде трусов.

Хотите – в одежде покойтесь
и путайте, пряча лобок,
священное действие «койтус»
и подлое слово «любовь».

Все ваши потуги на похоть,
все ваши старанья страдать
во мне вызывают лишь хохот
и жажду – с Земли вас стирать.

До времени скомкав желанья,
сжигаю гнилые мосты…
Ненастные дни ожиданья,
погожие дни суеты.

Я думал, связь – нерасторжима:
так ликовала. Глядь – двулика.
Твоей неверности улика
одна, но неопровержима.

Кто слил отравленное семя
в твой плодородный перегной?
С последующими со всеми
я пожинаю перелой.

А сколько было слов о духе,
о нравственности, наконец,
и я внимал им, как юнец
внимает исповедям шлюхи.

Я понял, верность для людей
недостижима, как бессмертье.
А я-то мнил, прелюбодей,
что я единственный на свете.

Но я – трагический поэт,
раз не пою надежду вновь,
и как легко, что веры нет
ни в ненависть и ни в любовь.