Михаил Армалинский - Чтоб знали! Избранное (сборник)

Я знал, что без тебя мне не прожить
безбедно. Впрочем, и с тобою тоже.
И если жизнь всегда так на себя похожа,
то что же делать нам, живущим в ней? Тужить.

Не ты, как говорил я, так другая.
За руль сигая, за столом рыгая,
разлиберализирована в пух
и прах – дезодорант из паха прёт – не женский дух.

Голодным взглядом жря махру марихуаны,
она свернёт усердно самокрутку,
затянется и передаст ублюдку,
усевшемуся на пол. Он, карманы

пустые наполняя кулачками,
побесится на мир капитализма
и дальше передаст окурок. Клизма
для переда, вибратор да цветы пучками,

журнальчик голенький – владения девицы,
теологический берущей факультет.
И хочется всему мне удивиться,
но удивленья почему-то нет.

Я с ними на пол сел, но ниже не пойду.
И столько стен меж нами, возведённых
в ранг вездесущности, что даже их котёнок,
за хвост себя кусив, сулит беду.

Никто приблизиться не смеет —
настолько чужд, настолько чушь
мне омерзительна, что семя
моё для женщины – не куш.

Оно сливалось, как помои,
в отверстия ничтожных баб.
А я мечтал, само собою,
красавице поставить кляп.

Ничто меня не занимало,
лишь только баснословный миг,
которого мне было мало,
когда поставлен к стенке книг.

Они – пропитанные кровью
великих авторов мечты —
стояли выше суесловья
и выше похоти почти.

Реальность, как всегда, старалась
продемонстрировать ничто,
и память обо мне стиралась,
и становился я мечтой.

И вот я превратился в книгу,
фантазии к себе маня,
и женщина ласкает фигу,
другой рукой открыв меня.

Стареет морда, и морщины
поверхность исполосовали.
Роятся новые мужчины
и конкурируют словами,

мне непонятными. Девицы
шлют благовонь дезодоранта.
Чтоб черенками к ним привиться,
их аклимают в «Эльдорадо».

Их взгляд в комфорте раскалится —
и вот уже горячий кукиш.
Никак не прочитать в их лицах,
что за деньгу любовь не купишь.

Готовность их со всем стерпеться,
ну, а как следствие – слюбиться,
приводит в действие не сердце,
а лишь желание крепиться.

Года летят в самозабвенье,
и, в ожидании удачи,
лишь пресловутые мгновенья
нас от отчаянья утащат.

Рефлекторная нежность оргазма
подкупала своим непритворством.
О, мгновенный и суетный праздник,
освящённый телесным проворством.

Если ты неспособен продлиться,
то почаще тогда повторяйся,
чтобы гордость блаженства на лицах
возвышала над горестной расой,

чтобы поиски целей и смыслов
наконец-то себя осознали,
чтобы надвое вновь не разъяли
этот мир, что нам в жизни приснился.

Не попользоваться миром одному,
без тебя, любой, что телу по душе, —
вполовину мир прекрасен потому,
вдвое грустен он поэтому уже.

Ты была. Теперь не ты, а пустота.
Вспоминаю я лицо твоё с трудом.
Но тобою обрамлённая пизда
для мечты моей – гостеприимный дом.

Сколько было. А теперь лишь ничего
окружает и горланит ни о чём.
Изумительный изъян был речевой,
но и он вдруг оказался трепачом.

Что осталось? Неужели только то,
что прошло. А то, что будет, – не придёт?
Уж не знаю, и откликнется ли кто
на меня. Я не «про это», я – про то.

Мне ни холодно, ни жарко —
мне противно
с вами по музею шаркать,
зреть картины.

Вам – до лампочки искусство,
мне – до фени.
Бабий рот – вот это вкусно,
но мгновенье.

Эстетическая похоть
неуёмна,
вот идёт по залу кроха
с задом томным.

Ножки так невинно крошит
по паркету,
будто между ничегоше —
ньки и нету.

Приблизительно исполнилось желанье,
но от приблизительности – тошно.
Мы резинку пламенно жевали,
в поцелуе пламенея тоже.

Вот и есть влагалище пустое,
ждущее меня, пуская слюни.
Но единство – дело непростое,
мало ль кто куда чего засунет.

Да и снизойди оно – недолго
прогостит и бросит на съеденье
одиночеству, которое не только
вмиг тебя раскусит, но разденет.

И тогда – нагой и беззащитный,
и прикрытый лишь прозрачным слоем
теплоты живой – я молвлю злое
слово, кое бытия зачинщик.

Второй новый год без тебя,
а это ведь только начало годов
без тебя. Повстречала и ты
целых два, поступя

разумно, своё отмечтав
o счастии нашем несчастном,
и воспоминаньем нечастым
проймёшься, с другими мыча.

Пишу о тебе, как всегда.
Мечта несвершённая тлеет.
И баба мне тело лелеет не
там, и не так, и не та.

Любовью же не запастись,
хоть спать бы с красавицей спящей —
пропавшею, а не пропащей,
казалась бы жизнь позади.

Но время живёт впереди,
иду, норовя оглянуться,
и чую лишь чувства в груди,
которые в правде клянутся.

Я тебя исправно вспоминаю.
Сколько женщин впредь ни поменяю,
а тебя мне не искоренить.
Понял я: разлука – не спасенье.
Как напрасны были опасенья,
что былое мне не сохранить.

Память так старательна на службе —
помнит всё, что нужно и не нужно,
а тебя – так с головы до ног:
с головы, в которой бездна мозга,
и до ног, меж коих бездну можно
отыскать. А я уж точно мог.

Мы живём в разлуке очень прочной —
даже солнце для меня заочно,
если для тебя оно – в очах.
Таково меж нами расстоянье,
что твоё ночное раздеванье
не произойдёт в моих ночах.

По земной дуге меж нами сотни
тысяч миль – длиннее всех бессонниц.
Кто б сквозь Землю тропку устремил?
Только смерть окажет нам услугу:
мы тогда приблизимся друг к другу
по прямой – на глубину могил.

Как будто не было меж нами ничего,
как будто не были мы существом двуполым.
В твоём влагалище, как в ране ножевой,
копилась кровь. И думал я – доколем.

Твоею кровью я всё тело обагрил,
ты умирала от великих ощущений,
все впадины твои и все бугры
сравнять хотел в объятиях священных.

И вот меж нами спят слои одежд,
пространство нравственности, паралич приличий,
и, дрессированно входя в людской манеж,
два тела наших смотрятся двуличьем.

Я знаю, что ответишь ты,
хоть что спрошу – не знаю.
На коже след от красоты:
вся от морщин – резная.

Ты где-то там, пережевав
остатки поцелуя,
ждёшь продолжения забав,
у зеркала гарцуя.

И кто бы ни был наверху,
или внизу, иль сбоку,
признаешься, как на духу,
что я внутри глубоко.

И я тебя легко пойму,
на противоположной
стране Земли. Стихом пальну,
живя надеждой ложной.

Я тоже, с разными срастясь
на крупные секунды,
тобой воспитываю страсть,
чтоб ей не стать паскудной.

Это больше, чем чувство,
это наша судьба.
А вокруг нас – паскудство
и людей голытьба.

Мы старались, тянулись
к ощущениям, ввысь,
головой саданулись,
но сердцами слились.

Нашу жизнь в протоплазме
мы размножить вольны,
так серьёзны в оргазме
и на миг влюблены.

Но и миг размножался,
нашу жизнь продлевал,
только зря разбежался
и в огонь подливал.

Мы попались в разлуку,
что отшибла мозги,
и не слышно ни звука,
и не видно ни зги.

Я нашу встречу представляю,
как я себя в тебя вставляю,
и всё так точно совпадает,
и наслажденье не спадает.

И ты лежишь, раскинув ноги,
и больше мы не одиноки,
и каждый вздох, движенье снова
нам очевидны с полуслова.

Глаза от ласк не опустели,
мы будем обсуждать пастели,
тобою созданные ночью, —
во мраке вдохновенье прочно.

Ты засыпала на рассвете,
когда я просыпался. Это
меня теперь-то не рассердит,
а раньше думал – песня спета.

Теперь мне всё в тебе прекрасно,
о, как всесильно расстоянье,
расторгнувшее нас напрасно,
ведь мы остались россияне.

Вот мы проходим по проспекту,
а вот проходим по деревне,
и нету к нам ни в ком респекту,
и посылают нас к едрене…

Мы укрываемся друг другом
от неприветливого мира,
и наш огонь, сомкнувшись кругом,
сжигает нас во славу пира.