Анна Брэдстрит - Поэзия США

Она была чудесного сложенья.
Она вздыхала, слыша птичью трель.
Она в движенье вся была движенье —
Чистейших форм чистейшая скудель!
Богам ли воспевать ее по силам,
Английским ли поэтам-грекофилам?
(Вот это был бы хор — щека к щеке!)

О, нежная! она умела столько!
Она взяла меня в ученики:
Движение, прикосновенье, стойка! —
Я брал подачку лишь с ее руки.
Она с косой, а я с граблями, бедный, —
Я греб во славу красоты победной.
(Но сколь был дивен этот сенокос!)

Гусак в любви мастак, а уж гусыня! —
Я врал мотив, она игру вела
Легко, свободно, резво, как богиня,
И ослепительно была бела;
То неподвижна вся, то вдруг чудесно
Трепещет нос и с ним бедро совместно.
(Она вокруг и все вокруг нее!)

Из семени — трава; трава — на сено:
Я страстотерпец не своих страстей.
Свобода что? Что вечно? Что мгновенно?
Но эта тень белее всех теней.
И кто по дням перечисляет вечность? —
Старея, постигаю быстротечность.
Мерило времени — стареющая плоть.

Умерли три старухи,
Что на лестнице в теплице скрипели,
Бечевки белые крепили
По ветру — да, по ветру
Усики душистого горошка,
Настурции плети,
Розы распрямляли,
Красные гвоздики,
Твердые стебли
Хризантем срезали,
Оставляли черенки, хранили —
Эти бездетные няни.
Птицами поверху порхали,
Землю просевали,
Обрызгивали, отрясали;
И стояли, расставив ноги-трубы,
Их юбки вздымались, как маркизы,
Их руки водой сверкали;
Как ведьмы, летали по грядам,
Храня покой своего творенья;
Усиками, как иголкой,
Вышивали по воздуху стебли,
Выгоняли из спящего семени
Лозы лиственные, петли и кольца,
Ткали солнечными лучами, изображая даже то,
                                               что им неподвластно.
Помню, как меня подобрали голенастым подростком,
Тискали и щекотали под тощие ребра,
Покуда я не пал на колени от смеха,
Обезволенный, как пустышка.
И ныне, когда я, одинокий, мерзну в постели,
Они витают надо мною,
Древние кожистые старухи
В цветных платочках, затвердевших от пота,
С исколотыми руками, с ароматом
нюхательного табака, надо мною парящие, когда
                                                                 я засыпаю.

Вот лилия — любовь —
Моя среди растений.
Любя, люблю я вновь
Дышать. В самозабвенье
От ветра я таков,
Каков я есть — сплетенье
Всех странностей; и рад
Мне брат мой, виноград.

Цветок дает ли семя?
Что молвит Мать-Земля?
Сладчайшей Гебы имя
По-царски славлю я.
«Моей будь хоть на время,
Цветущая моя!» —
И прилетел на зов
Хор птичьих голосов.

Я выцелован ею,
Как суть на белый свет
Из мысли, как идея.
Она летит. Я — нет,
Я вижу, каменея,
В цветочном зеве свет.
В саду лежит луна
На месте валуна.

Ручей, едва журчащий,
И ветер, что затих,
И птицы в темной чаще
Чуть различимый крик,
И я, в ответ молчащий.
Она в глазах моих —
Из мрамора богиня —
Со мной, когда один я.

Земле — светило: помни!
В потоке скачут камни.
Там, за долиной ровной,
Там, за мечтой, вдали,
Как в море, в поле волны
И белый ветер, вестник,
Меня зовущий к ней.

Страсть — это голубица,
На легком стебле роза,
Протянутая солнцу,
И виноград, и надо
Плясать и веселиться,
Встречая полнолунье.
И я по нраву ей.

Любви моей хватает
Для воплощенья счастья:
Я плачу, значит, знаю,
В чем сердцевина плача;
И лебедь — сердце плавно
Плывет, не зная срока, —
У страсти много дел.

Прекрасное — прекрасней;
От зелени весенней
Зеленый день все ярче
Сияет в полнолунье:
Смеюсь — ведь я не камень —
И счастья это бремя
Несу, но не один.

При южном ветре птицы
И рыбы все на север
Текут в одном потоке,
Кристаллы звезд кружатся,
И я ступаю следом
За ветром — там я странный,
Исполненный любви.

Но где найти нам мудрость,
В любви нашедшим веру?
Найдешь! — твердит мне песня,
Привязанная к древу,
Где папоротник растет.
Я над рекой в тумане
Иду к своей любви.

Каких времен ты, сердце?
Теперь всего дороже
Мне то, что здесь не вечно:
И мне немало лет.
Вода, и ветер вечный,
И все, чего уж нет,
Ведет меня к любви.

Вдыхающая воздух
Неровная окружность
Полураскрытой розы,
И корни, и листва,
И скользкий след улитки,
И звезд рожденье в звездах —
В ней все есть в преизбытке,
И все — она одна!

Я ныне — я! Воспела
Душа мгновенья счастья.
И свет. И я не камень.
И ветер обнял древо.
Ее свершая дело,
Мои душа и тело
Во всем покорны ей.
Всей жизни жизнь — она!

Подвижный рот целую
И шелковую кожу.
Зверек — моим дыханьем
Играет. И, смеясь,
Я по кругу танцую,
Я, любящий и глупый,
Я вновь живу, страдаю,
В другую жизнь вселясь.

Впотьмах, когда привыкнет глаз к потьмам,
Я, тень свою в лесных тенях встречая,
На голос эха в голос отвечая,
Я, царь природы, плачусь деревам,
Бродя меж цапель и пищух проворных,
Зверей лесных и змей в пещерах горных.

Безумие? — о, этот знойный день! —
Оно душе отчаявшейся помочь.
Отчаяния грех — не грех, коль в полночь
Там, на скале, моя распята тень.
Тропа на круче, зев сырой пещеры:
У бездны на краю! — мой символ веры.

Вихрь новостей! Летит за вестью весть:
Ущерб луны средь ночи воробьиной,
То белый день, то полночь в миг единый!
Идем узнать, что мы такое есть?
Что смерть во мгле бесслезной и безвестной?
Что на земле горящий свет небесный?

Мой темен свет, еще темнее страсть.
Как муха, сумасшедшая от зноя,
Дух бьется о стекло: что я такое?
Над падшим страх свою теряет власть:
Коль разум — бог, я возвращаюсь в бога.
Есть он, есть я, есть ветер и дорога.

Мне перышко одно —
Вся птица! Ельник — ель.
Мне, смертному, дано
Бессмертья слышать трель:
Из сердца я украдкой
Подслушал голос кроткий.

Как птица, взмыл он ввысь.
Я исходил весь лес,
Где в воздухе он вис,
Спустившийся с небес:
И жил я этой песней
Земною и небесной.

Во мне самом она,
Лазоревая тень.
Чиста и чуть слышна,
Мне пела целый день:
Ей вторил кто-то свыше,
И только я их слышал.

Путешествия наши, верно, и были такими:
Серьезными, глубоко впечатляющими.
Семь чудес света всемирно засмотрены и устали от
                                                                  поклоненья.
Но осталось еще бесконечное множество видов —
Тоже, правда, безмолвных, печальных,
Но зато не слишком известных: араб на корточках
Или группа арабов, как будто замысливших
Что-то во вред христианской нашей империи,
Тогда как один, поодаль, смуглой рукой указует
На усыпальницу, или надгробие, или просто раскоп.
Пальмы, отягченные финиками,
Дворик, вымощенный узорно, пустынный колодец —
Сухой, словно схема; кирпичные акведуки, огромные
И достоверные… Фигуры людей, что далеко забрели
В теологию или историю с верблюдом или верным конем.
Всюду безмолвие жеста, и всегда — в глубине пейзажа
Крапинки птиц на невидимых нитях небесных… Или дым…
Он струится торжественно ввысь тоже по воле невидимых нитей.
Пейзажи бывают на целый лист… Нередко страница
Объединяет несколько видов одновременно — в витиеватых
Прямоугольниках или кругах на заштрихованном сером фоне…
Порой можно высмотреть мрачный тимпан
В лабиринтах заглавной буквы. —
Если вглядеться попристальней, все его очертанья
                                                                               проступят.
Взгляд, утомленный обилием видов, движется дальше
По строкам, рожденным резцом гравера…
И наплывает строка за строкой — рябью на светлом песке,
Повествуя о бурях и провидении божьем,
И, преломляясь в прибое, пенисто-голубом,
Вспыхивает нестерпимо…
Когда наш корабль причалил к острову Святого Иоанна,
Мы услыхали милое сердцу мирное блеянье коз
                                                             и разглядели,
Как рыжеватые козы взбирались по скалам
В сырой от морского тумана траве, средь горных
                                                                 нарциссов…
Возле собора Святого Петра было ветрено,
А солнце сводило с ума.
Учащиеся колледжа, в черном, как муравьи,
                               целенаправленно-быстро
Пересекали крест-накрест огромную площадь…
В Мексике, в голубой галерее, лежал мертвец,
Кратеры мертвых вулканов сверкали,
Словно пасхальные лилии,
А механическая пианола продолжала наигрывать
                                                                   «Ау, Jalisco».
У Волубилиса качались прекрасные маки… Они проросли
Сквозь мозаику… Старый и толстый гид строил нам
                                                                              глазки.
В гавани порта Дингл сгущался вечер, медлительно-золотой…
Из воды выступали останки замшелых, сочащихся морем
                                                                                               судов.
Нам разливала чай англичанка,
Она и поведала нам, что герцогиня беременна.
А в публичных домах Марракеша юные проститутки
Свиного рынка — с чайным подносом на голове —
Демонстрировали танец живота и, голые, хохоча,
Кидались ко всем на колени,
Выпрашивая сигареты…
Здесь я увидела то,
Что меня испугало больше всего:
Гробницу святого… По виду не слишком священную,
Под каменной аркой, рядом с другими,
Открытую всем ветрам из розово-дымной пустыни…
Мрамор ее, изъеденный временем, однако еще украшенный
                                                                      сплошь
Резною вязью пророчеств, давно пожелтел,
Как зубы домашних животных, истлевших в земле.
Гробница была наполнена прахом дорог,
Но не прахом языческого пророка, который когда-то
                                                                 покоился здесь.
Марокканец в нарядном бурнусе выглядел позабавленным.
Все описанья пестрели союзом «и», «и», «и»…
…Откройте книгу (пыльца золотого обреза пачкает
                                                                                  пальцы),
Откройте тяжелую книгу…
Как получилось, что мы не сумели увидеть
Ранних веков Рождество, а были когда-то так близко
                                                                             к нему…
…Тьма распахнута. С утренним светом врывается стая
                                                                                    грачей…
И неподвижное пламя — бесцветное, неискрящееся,
Чистое, ровное пламя соломы…
И, убаюканное тишиной, милое детство в кругу семьи…
Но мы отводили, мы все отводили наш младенческий взор
                                                                                      поскорей.