Анна Брэдстрит - Поэзия США

Путешествия наши, верно, и были такими:
Серьезными, глубоко впечатляющими.
Семь чудес света всемирно засмотрены и устали от
                                                                  поклоненья.
Но осталось еще бесконечное множество видов —
Тоже, правда, безмолвных, печальных,
Но зато не слишком известных: араб на корточках
Или группа арабов, как будто замысливших
Что-то во вред христианской нашей империи,
Тогда как один, поодаль, смуглой рукой указует
На усыпальницу, или надгробие, или просто раскоп.
Пальмы, отягченные финиками,
Дворик, вымощенный узорно, пустынный колодец —
Сухой, словно схема; кирпичные акведуки, огромные
И достоверные… Фигуры людей, что далеко забрели
В теологию или историю с верблюдом или верным конем.
Всюду безмолвие жеста, и всегда — в глубине пейзажа
Крапинки птиц на невидимых нитях небесных… Или дым…
Он струится торжественно ввысь тоже по воле невидимых нитей.
Пейзажи бывают на целый лист… Нередко страница
Объединяет несколько видов одновременно — в витиеватых
Прямоугольниках или кругах на заштрихованном сером фоне…
Порой можно высмотреть мрачный тимпан
В лабиринтах заглавной буквы. —
Если вглядеться попристальней, все его очертанья
                                                                               проступят.
Взгляд, утомленный обилием видов, движется дальше
По строкам, рожденным резцом гравера…
И наплывает строка за строкой — рябью на светлом песке,
Повествуя о бурях и провидении божьем,
И, преломляясь в прибое, пенисто-голубом,
Вспыхивает нестерпимо…
Когда наш корабль причалил к острову Святого Иоанна,
Мы услыхали милое сердцу мирное блеянье коз
                                                             и разглядели,
Как рыжеватые козы взбирались по скалам
В сырой от морского тумана траве, средь горных
                                                                 нарциссов…
Возле собора Святого Петра было ветрено,
А солнце сводило с ума.
Учащиеся колледжа, в черном, как муравьи,
                               целенаправленно-быстро
Пересекали крест-накрест огромную площадь…
В Мексике, в голубой галерее, лежал мертвец,
Кратеры мертвых вулканов сверкали,
Словно пасхальные лилии,
А механическая пианола продолжала наигрывать
                                                                   «Ау, Jalisco».
У Волубилиса качались прекрасные маки… Они проросли
Сквозь мозаику… Старый и толстый гид строил нам
                                                                              глазки.
В гавани порта Дингл сгущался вечер, медлительно-золотой…
Из воды выступали останки замшелых, сочащихся морем
                                                                                               судов.
Нам разливала чай англичанка,
Она и поведала нам, что герцогиня беременна.
А в публичных домах Марракеша юные проститутки
Свиного рынка — с чайным подносом на голове —
Демонстрировали танец живота и, голые, хохоча,
Кидались ко всем на колени,
Выпрашивая сигареты…
Здесь я увидела то,
Что меня испугало больше всего:
Гробницу святого… По виду не слишком священную,
Под каменной аркой, рядом с другими,
Открытую всем ветрам из розово-дымной пустыни…
Мрамор ее, изъеденный временем, однако еще украшенный
                                                                      сплошь
Резною вязью пророчеств, давно пожелтел,
Как зубы домашних животных, истлевших в земле.
Гробница была наполнена прахом дорог,
Но не прахом языческого пророка, который когда-то
                                                                 покоился здесь.
Марокканец в нарядном бурнусе выглядел позабавленным.
Все описанья пестрели союзом «и», «и», «и»…
…Откройте книгу (пыльца золотого обреза пачкает
                                                                                  пальцы),
Откройте тяжелую книгу…
Как получилось, что мы не сумели увидеть
Ранних веков Рождество, а были когда-то так близко
                                                                             к нему…
…Тьма распахнута. С утренним светом врывается стая
                                                                                    грачей…
И неподвижное пламя — бесцветное, неискрящееся,
Чистое, ровное пламя соломы…
И, убаюканное тишиной, милое детство в кругу семьи…
Но мы отводили, мы все отводили наш младенческий взор
                                                                                      поскорей.

И в этом году мы дождались поры,
Когда в темноте, по ночам
В небе таинственно теплятся, хрупко мерцая, шары,
Они проплывают, сродни разноцветным огням,
В дальние горы, к святому,
Которого в наших краях все еще почитают.
Их легкая плоть из бумаги фарфорово вспыхивает
                                                              по временам.
Так наши сердца — озаряются и угасают.
Порой их колеблемый сумраком свет
Можно принять за свеченье
Подцвеченных звезд и планет — Венеры
И Марса, к примеру,
Или прозрачно-зеленой звезды на ветру.
Вспыхнув, шары замирают, снова колышутся, кружат
                                                                       окрест,
Реют безветренной ночью в зоне созвездия Южный Крест,
Словно среди перепонок бумажного змея.
Они уплывают все дальше и дальше от нас,
Безоглядно, торжественно, каждый раз даруя прощенье.
Подчас их относит с вершины холодным теченьем…
Их возвращенье опасно…
Прошлой ночью еще один огромный светящийся шар
Разбился о скалы, прямо за нашей террасой,
Словно яйцо, начиненное дымом и пламенем.
Пламя металось по склону… И мы разглядели
Пару испуганных сов… Их черно-белые крылья,
Огненно-розовые изнутри,
Казалось, клубились и тлели…
С пронзительным криком они пропали в ущелье.
Древние гнезда сов, должно быть, сгорели.
Вскоре сверкающий армадилл пробежал торопливо,
Как будто по сцене, глядя в землю и пряча хвост,
Один-Одинешенек и в розовых блестках.
Следом выскочил из темноты крольчонок —
Лопоухий на удивленье,
Неуловимо-пушистая горсточка пепла,
В бусинках глаз огней отраженье, —
Слишком прелестная и фантастическая мимикрия…
Вспышки пламени, паника, крики лесные…
Армадилл как бронированный хрупкий кулак,
Неосознанно сжатый навстречу звездной стихии.

Эти двое, старик со старухой, обычно бобы едят.
Одно только блюдо, обед у них бедноват.
Простая посуда, и мебель у них проста.
Стол расшатался, и стулья давно скрипят.

Эти двое, старик со старухой, добры, сама доброта.
Эти двое, старик со старухой, у которых жизнь прожита,
Еще продолжают по привычке вставать с постели
И ставить вещи на старые их места.

Еще вспоминают…
Вспоминают, сидят старики,
Склонясь над миской с бобами в дешевой
                                                        своей комнатушке,
           где скопились рецепты, квитанции, куклы и тряпки,
                                       табачные крошки, цветочные горшки.

Народ в Литл-Роке детей рожает,
Ищет работы, соображает,
Чем крышу покрыть бы, цветы сажает,
Покуда хозяйка цветы польет,
Обед подгорает. Так и идет.

Вечный будничный круговорот
Мелких, назойливых, злых забот.
В воскресные дни в Литл-Роке поют
Воскресные гимны и дань отдают
Воскресным обычаям и просто приличиям.
А выслушав проповедь, выслушав пенье,
Вернутся домой завершить воскресенье:
К семейному чаю — семейное чтенье.

Когда рождество
Переступит порог,
Конечно же, встретит его Литл-Рок,
Еловую хвою и смех с мишурою
Смешает в веселый блестящий клубок.

Есть в Литл-Роке спортсмены, любители сцены.
В июле жара… Полисмены —
Неумолимые,
Неинтеллектуальные —
Палками лупят жару и топчут пыль сапогами.
Вечером в парке концерты, сумрак ложится…

Людвиг Бетховен — то грубый, то женственно-нежный.
Бах втолковать свою музыку публике тщится —
Серьезные лица…
Есть и любовь в Литл-Роке. Мягкие женщины мягко,
Умиляясь своей доброте,
Удивляясь мужской слепоте,
Приближают мгновенья
Наслажденья,
Будто розы, раскрыв свою розовую глубину…
Чтобы все неудачи былые покрыло забвенье,
Воскрешают лишь пурпур и небесную голубизну.
И самым смутным полуобладаньям
Даруют несомненность бытия.

В Литл-Роке знают,
Что, когда телефон беспокоит вас,
Ваш долг ответить несколько вежливых фраз
Лгущим, любящим, просто лепечущим что-то,
Надоедливым, нудным ответить ваша забота.

Скребу затылок: где гнев мой прежний?
Блокнот листаю все безнадежней.
Того, за чем я послана, нету.
Как телеграмму я дам в газету?
Как объяснять события буду?
Как сообщу им я новость эту:
«Люди такие же здесь, как всюду»?
Редактор в ответ обрушил бы тьму
Сердитых, настойчивых «почему».

И верно, ведь вот же он, Литл-Рок:
Ругательства, камни, плевок, пинок,
И ярость на лицах местных матрон,
И здешних самцов озверевших гон
За школьницами-негритянками вслед.
(Девичьих нарядов веселый цвет
Как будто выцвел.) Лови! Трави!

У юноши-негра лицо в крови…

Петля взметнулась, взведен курок.

Линчует Го́спода Литл-Рок.