Анна Брэдстрит - Поэзия США

Туда — сюда, туда — сюда,
тик-так, тик-так, тик-тик —
у прадедовских ходиков
оранжевый, улыбчивый,
посольский лунный лик.

Всю эту осень — нервы, испуг:
а если война, а вдруг —
мы толковали: этот упадок смертью чреват.
Я в кабинете — плещусь гольяном
в аквариуме стеклянном.

Конец все ближе,
все выше луна,
бледна от страха.
Страна (или дух) —
гагара (ловец жемчужниц) под колпаком стеклянным.

Ребенку родитель
уже не спаситель.
Мы стали похожи, глядите,
на скопище пауков,
кричащих без слез, без слов.

Восстало природы зерцало.
Ласточка делает лето.
Приятно считать
минуты,
но стрелки приклеились к циферблату.

Туда — сюда. Туда — сюда.
Тик-так!
Единственный мой помощник —
этот оранжево-черный
качающийся скворечник.

Настольная лампа, и ворох бумаг,
но пол подметен, и все вещи стоят
по стойлам. Десятую полночь подряд
я вижу — густеет усталости мрак,
паря над несмятой моей простыней.
Испарины сладкий раствор соляной
по капле твердит мне: да, это все так —
в промокшей от пота горячке ночной
вся жизнь, все искусство! Скользя под уклон,
мы досуха выжаты жизнью — и впредь
он будет стремиться во мне умереть,
ребенок, что умер во мне, не рожден, —
весь мир и вся плоть… в этой урне ночной
испарина от вдохновенья огня.
Ты! Снова! Ты здесь, у меня за спиной!
Сиянье на веках, и череп коня,
тихонечко ржущий, и топот копыт.
И вновь я плещусь в разноцветий дня,
в промокшей одежде, в ознобе, омыт
сиянием, вижу: вот — я, вот — кровать,
ребенок, взорвавшийся, как динамит,
жена… да, твоя озаренность опять
меня вырывает из черных тенет,
и сердце твое как олень на бегу.
А я черепаха, коль я не смогу
очистить поверхность взволнованных вод,
ты, сердце, приди на подмогу ко мне,
гнет смерти и жизни влача на спине.

Зима пронизывает
меня, Нью-Йорк
сверлит мои нервы:
я иду
по прожеванным улицам.

Куда мне, куда
в мои сорок пять?
На каждом углу встречаю отца,
живого, моих лет.

Отец, прости мне
мои обиды,
как я прощаю тем,
кого сам обидел!

Ты никогда не всходил
на Сион, но оставил
динозавровы
следы на пути,
по которому я иду.

Жесткие спицы этого колеса
вонзаются в язвы земного шара.

На Пото́маке белыми лебедями
катера грудью врезают сернистые воды.

Выдры ныряют, выныривают, прилизанные,
еноты полощут мясо в ручье.

На кругах площадей — зеленые всадники, словно
освободители Южной Америки, встают

над остриями буйной тропической поросли,
которая унаследует мир.

Избранный и вступивший в должность приходит сюда,
как новенький гривенник, и уходит, как тряпка.

Мы не можем назвать их имен и дат —
круг за кругом, как кольца на пне, —

о, если бы за рекой был иной берег,
далекий хребет очистительных гор,

холмы, подсиненные, словно веки у девушки…
Кажется, чуть подтолкни — и мы там,

что всего лишь ничтожное противление
непокорного тела нас тянет вспять.

История кормится тем, что было,
тем, чем мы неумело владели, —
а мы умираем скучно и страшно;
книги конечны, жизнь бесконечна.
Авель конечен; осечка смерти
дразнит скептика, чьи коровы —
как черепа с трансформаторных будок,
чей младенец воет всю ночь,
как неотлаженная машина.
В бледной охотнице, пьяной туманом,
библейской луне ребенок видит
четыре провала; глаза, нос, рот —
наивное до кошмара лицо,
мое лицо в предрассветном морозце.

Гитлер мучился от нетерпенья:
— Пока я жив, успеть бы с войной —
Мы варвары, старый мир одряхлел. —
Аттила возрос на сырой конине,
скакал на битву в звериной шкуре,
сжигал все дома на своем пути,
спал на коне, во снах видел степь —
узнал бы он себя в современном,
не знающем великодушных порывов,
систематичном и философичном
кочевнике и домоседе? О да!
Варвару странно, что гибнет культура, —
а кто оставил в зловонном дыме
железки, кости, осколки, юность?

Наша поваренная книга — зеленая с золотом,
как «Листья травы». Для меня она сущая гибель,
а я, хотя бестолково, все-таки существую —
на хлебе с маслом, яйцах вкрутую, виски и сигаретах:
могу ли я пировать на несущейся туче,
ближним лгать, говорить правду печатно,
быть будничным Гамлетом и отставным Линкольном?
Что для художника мода на туманность?
Бетховен — он был романтик, но трезвый романтик!
Что для него короли, республики, Наполеон?
Он сам себе Наполеон! Что для него глухота?
Кровоточит ли рана на полотне живописца?
В оковах ли хор узников из «Фиделио»?
При хорошем голосе слух — наказанье.

В полдень адское пламя всегда ослепляет,
цветенье последних минут — драгоценность
                                                    для обреченных;
они обмахиваются бамбуковыми веерами,
словно отмахиваются от пламени с неба —
адмирал Ониси[135], отец камикадзе, герой,
до сих пор кумир молодежи, юные летчики
обожают его до самоуничтожения…
Он сбивал наши армады, как перелетных птиц.
В саду разговор, в небе зигзаги огня.
Эту войну он бросил: уговорила жена.
Муж и жена пьют виски из чайных чашек,
обсуждают шалости внуков. Когда он вонзает меч,
меч вонзается криво… Восемнадцать часов
ты умирал, рука в руке жены.

Два месяца туманы, сырость, спертость
тем лучшим летом, сорок лет назад:
девчонки по пути домой, пластинки,
туманы, покер, танцы, «спать пора»
какой-то поздней птицы; местный хемлок
чернеет, словно римский кипарис;
амбар-гараж под маяком Ковша,
в пруду мизантропичная лягушка
брюзжит на ужас жизни — до утра!
Короткими ночами долги сны;
в кострах на свалке чайки ищут падаль,
скрипя, как цепи; парусник причалил,
и поселенцев в желтых капюшонах
увез автобус, желтый, как листва.

Бывает хуже, в общем, жить опасно,
но в детстве страшный сон — страшней всего.
Спасительные повторенья будней
дают возможность жить: встать в семь, лечь в девять,
есть до́ма трижды в день, плюс непременный
питательный безвкусный школьный завтрак,
смеяться — как дышать, спать — только ночью…
Награда за болезнь — уединенье:
в окне пылятся голые деревья,
морщит поля под цельной простыней —
ты оживленностью пугаешь маму…
Мне жутко вспоминать о первом взлете:
вдруг многое во мне лишилось почвы —
я криво, напрямик летел к стихам.

Полночные деревья сбились с ног;
в окне, природной раме живописца,
страсть борется с классичностью — любовь
течет сквозь пальцы. Поднимаем шторы:
дрожанье мокрых белолицых стен,
шального мира, лондонского мела…
Дома́ нам стали поперек пути,
но мы встречаемся, глотаем бурю.
В столицах, даже самых захолустных,
бездомной буре не ворваться к людям,
пока ее не впустит в дом окно.
Мы слышим, как молотит кулаками, —
жизнь ничему ее не научила…
Бегущие деревья сбились с ног.