Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание
Ядвига
Тень за тенью мчит вдогонку, за шишигою – шишига:
Разрыдалась в чащобе нелюбимка Ядвига.
«Я неласканое тело лучше выброшу собакам,
Чем любви не узнаю хотя бы с вурдалаком!»
Тут как тут червяк из грязи выползает кольцеватый:
«Тебе надобно ласки? Так нашла ты, нашла ты!»
Оглянулась на дорогу, за дорогой – хмарь сплошная.
«Лишь тебе, червячине, в целом свете нужна я!»
Ей постель была – из дерна, подголовье – из булыжка.
Разроняла слезинки – все, что было добришка.
«Ну – ласкай же! Без пощады! Вся твоя – твоя приблуда!
Не затем я в чащобе, чтобы выйти отсюда…»
Ветерок трепал ей плечи, перескакивал на горло.
Обмирала Ядвига, червя счастьем расперло.
Морду властил и воблазнил в эти груди, будто груши,
Аж Ядвига обмякла и стенала все глуше.
Кровь ее в ушах заныла погребальным дальним звоном:
Это смерть ворохнулась в существе обреченном.
«Я не тот, кто сторонится с хворой кровушкой любавы:
Мне сгодится, сгодится даже остов трухлявый!»
Доласкался, дозмеился самых косточек до недра —
Никого не голубил так несыто и щедро!
Не дознаться, что за шумы в ту минуту отшумели, —
Но скелет испростался, белым-белый, как в меле!
И по-майскому свежели чаща, роща и расстанок:
Дело делалось в мае – вот и всех-то приманок.
А в лесу толокся ветер, хрущевел промежду сучьев —
И скелетина вспряла, кулаки закорючив.
«Где же, червь, мой путь на небо – что обещан, что дарован?»
Тот же глянул – и только: не нашел, видно, слов он.
«Молви, знает ли Всевышний про житье горчей полыни?
И на небе Он есть ли – или нету в помине?»
Тот усищами подергал, принюхнулся к белу свету —
И вильнулся, что нету, ибо попросту – нету!
И ко сну, который вечен, примостив щеку несмело,
Заглянула в загробье, там же – небыть кишела!
Там же – падально зияло все от высей до подмостий!
И ощеренным плясом понеслись ее кости…
Шмыгоньи Явронь
В колпаке-невидимке был Шмыгонь-кромешник,
Когда к Явроню вкрался – да прямо в черешник.
Возле пасеки – Явронь, при лучшем наряде.
«Это кто там бестелый шурует во саде?
Слышу топот отважный, а вора – не вижу.
Воплотись и открой мне – кого ненавижу!..»
«Кто неведомый враг, ты по голосу вызнай:
Моему преступленью ты стал укоризной!
Ибо – в улье мои ты запрятал провины,
А в другом – держишь душу убитой дивчины.
И без них во дворце я не счастлив ни часу,
Ты отдай их, отдай – злодеянья украсу!..»
«Это ты – чужекрад, огудала-хмурила!
Не тебя, а меня эта девка любила…
И едва углядела меня средь черешен —
Ты уже подоспел, на расправу поспешен!
Ты убил ее в яре – стократы убивый —
И на ней свое имя ты выгрыз – крапивой!
Оторвал ты девице и губу, и руку!
Я девицу нашел. – Значит, мука – за муку!»
И крестом осенил себя свято-пресвято —
И зашарил мечом, чтоб найти супостата.
Издевается враг: «Позабавимся в прятки!
Может, хочешь присядки, а может – покатки?..
Ну а я – не люблю я бесчестную травлю,
Потому свой клинок – твоему я подставлю!..»
И мечи размахнули в воинственном взмете.
Там один был из плоти, другой – не из плоти.
И сцепились вплотную – сплелись без разнима.
Но из двух – лишь один ратоборствовал зримо.
Морок смерти к обоим на цыпочках прядал,
Но лишь только один было видно – как падал.
И когда уже солнышко робко утрело,
Наконец провиднелось то темное дело.
Провиднелись два трупа – и рядом два улья —
И колпак-невидимка, подглядчик разгулья!..
Смеркун
В можжевеловых тенях дремала враскидку,
А из лесу Смеркун – да учуял сновидку.
Золотые жуки излупились из грезы
И в косматую грудь залегли, как занозы.
И глядел на пустоты – он знал наизусть их —
На кусты – на нее – на безбытье в закустьях.
И жаднелись в мозгу ядовитые смуты,
И подполз – в белизну ее хищно всмехнутый.
Смрадным духом уткнулся в ее опояску:
«Или смерть – или ласка!..» – И выбрала – ласку!
И в далеком во саде, в его семигущах —
Были взмахи ладоней, к небытью плывущих.
И жалели друг друга – в морщинном заломе;
И дождило в саду – и дождило во дреме.
И сплетались в молитве, суставы корявя,
И хотели из морока вырваться к яви.
Но порой тяготились их собственным весом,
Если слишком уж бурно ласкалось – под лесом.
Снигробок
Он лазурно глядел, как леса пожелтели,
Оттого что глодала их несметь упырья, —
И взблеснул золотым – из замирья в замирье —
И воснулся в страну полудуш-полутелий.
Полюбил на раздолье ту мглу-неберушку,
Ту, что навзничь – поет, на коленях – мертвится,
А порою – стройнеет, подобно девице,
Потерявшей судьбу, как теряют игрушку.
«Завязила я душу в сиреневой ветке,
Я цветам подарю – лишь сырую дождину…
Полюби меня с тем, что усопшие предки
Омрачили мой век – но без этого сгину!»
И ответил он ей: «Нам безбытье в подмогу!
Ибо чище отрада – в ничейной отраде.
И слезинкой своей ты приближена к Богу:
Так приди – и рази в обоснившемся саде!» —
И – разила в уста, и менялась – обличьем —
Недоснулые чары, пугливая сказка;
И влюбленно приластился к дымкам девичьим,
Где и смерть ворожит, и гадается ласка.
И привык он к безмерью, прижился к объятью
Золотистых темнот и лазурных захмарок —
И он умер, послушный тому внебовзятью,
Что от траурной ленты досталось в подарок.
И, скитаясь в древах, доскитался до гроба.
Тени всех отошедших – по-нищему серы —
Закопали Снигробка для вечной неверы
Во всех ямах огулом и в каждой – особо.
Мгла в могилу бросала небесные блестки,
И весь мир, уже было содеявшись ложью,
Захотел перейти на иные подмостки,
В обновленные нети, к другому ничтожью.
И хотя был припутан к молочным туманам,
Потрясал обессмысленных судеб вериги
И поржавленным снился себе шарабаном,
Колесящим в нутре у затрепанной книги.
Корчма
Между небом и пеклом, где в морок неезжий
Божий дух норовит заноситься пореже,
Есть корчма, в коей призраки умерших пьяниц
Затевают пиры и пускаются в танец.
Для скупца, что пред смертью глотал аметисты,
Здесь ночлежек навечный, не больно клопистый;
И вложившего душу в ножовое лезо,
Жертвы сами найдут своего живореза;
И беспутница с ладанкой наизготове
Тут же купленной синью раскрасила брови;
И какой-то жирняк принимается охать —
Разобрала его замогильная похоть.
И грохочет в корчме удалая капелла,
Чтобы вся эта нечисть плясала и пела;
И такую отжарит запевку-запарку,
Что корчма и танцоры несутся насмарку —
И орут запивохи в таком заполохе,
Что запрыгали в бельмах кровавые блохи.
Только баба, что встарь онемела со страху,
Пятерых сыновей проводивши на плаху,
Хочет в смрадном запечке прожить изначала
Ту любовь, что вершилась во тьме сеновала,
Вспоминает о детях – о каждом ребенке —
И пиликает польку на ржавой гребенке.
Ангел
Этот ангел – зачем он так низко парил?
Надышаться хотел свежескошенным сеном?
И белелся непятнаной свежестью крыл,
И чернел по-невольничьи черным коленом…
Он безлюбьем власы опалил домедна,
И не наше безумье во взгляде горело;
Был собою тот ангел ни муж, ни жена —
А одна недосказанность чистого тела…
Видно, слишком я верил тому, чего нет,
Чересчур столбенел в середине дороги…
А в глазах его вспыхнул неведомый свет,
Когда тужил крыла и распрастывал ноги.
На безгрешных губах еще зябла роса —
Но воспенился к небу с единого рыва,
И потом разглодали его небеса —
И с тех пор в небеса я гляжу боязливо…
И когда забредаем в глухие места,
Где распластанный месяц изнежил аллею,
Я целую уста – но твои ли уста? —
И, как прежде, люблю – и внезапно жалею…
Невидимки
Неиссчетно созданий с незримым обличьем:
То ли нам – двойники, то ли мы им – двойничим…
Они где-то вблизи – в воскресенья и в будни,
И нельзя – чтоб тесней, и нельзя – обоюдней…
И мы возле друг друга не ищем приюта,
Но бывает – закат, и бывает – минута…
Кто-то лодку мою привязал неотгрызно,
И вода-самосонка – ей гроб и отчизна.
И колышется челн – от стократных касаний;
А кругом зелено, только зелень в тумане…
Зачарованы лодкой, пловучьем-челночьем, —
И уплыть бы хотели, да только невмочь им…
Только вмочь им сочиться к смертям недорослым,
Да затерпло плечо, да рука – не по веслам.
А хочу, чтоб тянули тяжелые тони,
Чтоб ладонь их в моей – да осталась ладони…
Горилла
