Лидия Аверьянова - Vox Humana: Собрание стихотворений

Синеют Невы, плавно обтекая
Пустой пролет чугунного звена.
О Невки, Невский, Кронверкский,
Морская, Галерная – какие имена!..

Так дышат вольным воздухом, так даже
Не дышат вовсе, чтобы слух проник…
И каждое из них мне льдинкой ляжет
В мой смертный час на косный мой язык.

Петром, Петра и о Петре –
О, петербургские склоненья
Дубов – к прудам и трав – к забвенью,
И шпилей – к лиственной игре.

Направо, от Петра к Петру
(С Невы – до замка на Лебяжьем) –
Костьми когда-нибудь мы ляжем
За это всё: блаженный труд!

О, правый город, мой, Петров,
Не всё ль равно? о, город левый! –
Как плащ с плеча Марии Девы,
Спадают Невы с островов.

Пока глаза мои горят –
В последний схвачена простудой,
Твоим петрографом я буду,
Сквозь дождь и ветер, снег и град,
Москвоотступник – Петроград!

На черном, на влажном, на гладком асфальте
В параболе арки ты вычерчен – стой! –
Еще не сказалось о Павле, о Мальте,
О мире, прочерченном красной чертой.

… А ночью, руками разбуженный грубо,
Ты бился – как окунь о первый ледок!
Какой табакеркой ударил твой Зубов
В насквозь процелованный мною висок?

Зубцами эпохи нещадно раздавлен…
Послушай, ведь с детства – я помню о том! –
Как щит, я вставала при мысли о Павле…
Не Павлу: тебе не была я щитом.

На площади ветру подарен на счастье
Гранит, отделенный дворцом от реки.
Опущены, как из невидимой пасти,
Знамен темно-алые языки.

И смутным предчувствием сковано тело,
Но скреплена дружба, Любови сильней,
Кирпичною кровью Мальтийской капеллы,
Хладеющей кровью твоей и моей.

Рогожи нив разостланы убого,
С лопатами идет рабочий люд,
И елями затенена дорога,
Как будто здесь покойника везут.

Здесь ропшинцем забыт был шалый труд
Того Петра, что был нам не от Бога.
Как жесткий норд, та слава, та тревога:
Азов, Орешек, Нарва и Гангут.

Сей – неизменно был доволен малым:
Слал крыс под суд, бил зеркала по залам,
Из Пруссии войска отвел назад.

Нас научил – недаром, может статься! —
Сержантов прусских на Руси бояться,
И сломан был, как пряничный солдат.

В милой Гатчине плывут туманы.
Кровь окон, готической слюдой…
Отряхают ивы над водой
Серебристые свои сутаны.

Режет воды каменною грудью
С лебединой шеей Приорат.
Росной капли блещущий карат
На листе оставлен, на безлюдьи.

Между коек, облачен, бесшумен,
Щуря глаз, как Эрос, взявший лук,
Бродит, отдыхающий от рук,
Черный кот, как призрачный игумен.

В млечном паре розовеют лица,
По тарелкам серый суп разлит, –
И за подавальщицей следит
Неотступный взгляд Императрицы.

Там, где заря стоит в сияньи
И в ореолах крыши все,
Выходит каменное зданье
На Парголовское шоссе.
Ловя на окна свет багровый,
Ловя фасадом пыль и грязь,
Казарма с башенкой дворцовой
В глухие стены уперлась.
Я вспоминаю, без улыбки,
Кусты малины, лавр, чебрец,
Ливадии дворец негибкий
И Александровский дворец.
О, стиль второго Николая
С его бескровной белизной! –
Неопалимою сгорая
В лучах заката купиной,
Под грубый окрик штукатуров
Стал снежным кров – и глаз привык
К казарменной карикатуре
На Кремль, упершийся в тупик.

В распахнутую синь, в смятенья голубином
Соборов и церквей взметнулись купола.
Едва струится путь – о, Волхов из стекла,
Ведущий, меж рябин, к высоким райским кринам.

Озер былинный плеск… Татарская стрела
Летит в других ли днях? за охтенским ли тыном?
О, да! и ты рожден былой России сыном:
Друг, меж тобой и мной вся родина легла.

Придет ли, наконец, великий ледоход?
Его мы оба ждем, по-разному, быть может…
Ты – переждешь легко. Тебе – двадцатый год.

Румяный встанет день, какой еще не прожит:
Оставив всех дотла, и с сердцем на лету,
Вернетесь вы к боям на Волховском мосту.

На холмике стоит Свиносовхоз.
Я провела там целых три недели.
Там свиньи – вы таких еще не ели!
Там поросята – как бутоны роз.

Кирпичный дом – мишень для майских гроз –
Как часовые, обступают ели –
Во все глаза глаза мои глядели:
Там худший боров лошадь перерос.

Ах, знает бойня Мясокомбината,
В каком Йоркшире эти поросята:
Уже консервы покупаю я.

Там боров Митька – что, вам правды мало? –
Отлично нес бы к Риму Ганнибала.
А если лгу я – значит, я – свинья.

Ошибки былого. Зачеркнутый быт.
И только сотрудники — живы.
Здесь – мертвая тишь Центрархива.
Обломы – шкафы. Мышью время бежит.

Архивчиком был он. Внушительный вид
С четвертого принял созыва.
Веками он пух – и теперь он лежит,
Тучнейший наш Архив Архивыч.

Белее колчаковцев есть в нем листы,
И дел полицейских мундиры чисты:
Все в синие папки одеты.

Меж венских двух стульев Тынянов сидит.
Он нужные темы, как ус, теребит.
А я – нумерую сонеты.

Купались в молоке громоздкие царицы,
Чтоб снизился объем, чтоб побелела грудь.
Но, «в Бозе опочив», должно быть, в Млечный Путь
Угодно им нырять… А может ангел мыться?

Смолянки – далеко не красные девицы –
Шептались меж собой – в чем их ошибок суть? –
Что в город Бозу – рай, с дороги, завернуть:
Что в Бозе сладкий сон всем трутням вечно снится.

Огромный дортуар, где, сняв короны, спят
Цари. И мирных снов не знавший каземат.
Туристов табуны пасу я в этой «бозе».

Приемля мой рассказ в весьма неполной дозе.
Чуть слушают они, превозмогая сплин,
Как заживо людей покоил равелин.

Забытыми в глуши, опальными – что время? –
Расстрелянными – им удел блаженный дан –
Бездомными – их тьмы! – ты грозно правишь всеми,
Прообраз всей Руси – несчастный Иоанн.

Мы – узники, как ты. Мы свой гражданский сан
Пятнали донельзя… вредительствами ль теми?
На тучный чернозем зароненное семя,
Мы Марксу предпочли порочный круг дворян.

Пока фарфор шел в горн и Ломоносов пел –
Один из всех ты был, царевич, не у дел:
В глухой квадрат стены твои глаза смотрели.

Мы можем говорить и думать о расстреле.
Но, горше всех других, дана нам мысль одна:
Что справится без нас огромная страна.

Еще Суворов шел, походным будням рад.
Был чист альпийский снег – листок для русских правил.
Держался на воде, как лебедь, Приорат.
Испанию кляня, иезуит лукавил. –

Он – Первым был. И он, как вехи, троны ставил
В помоях. Вечный принц, он правил невпопад.
Во сне он муштровал запоротых солдат, –
Палач и мистик, царь и раб Господень – Павел.

История на нем мальтийский ставит крест.
Отверг он, петушась, свой гатчинский насест:
Он зодчих торопил кирпичный гроб закончить.

В короне набекрень, почти сдержав кинжал
Врагов, не по себе ль он траур надевал.
Позируя, в сердцах, для самоучки – Тончи?