Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

Далеко-далече за снежной осыпью,
и другой, и третьей — мой старый дом.
Там ты мне примстилась, должно быть, сослепу
в котелке ли, шляпе с цветным пером.
Это я останусь без эпитафии,
а про ладно скроенное твое
есть в отлично изданной монографии
«Человек и его шмутьё».

…Шла война миров, будто русских с галлами,
обмороженными опять.
И земля с пустынными терминалами
не могла ни выиграть, ни проиграть.
Хоть её прилизанные приказчики,
обдавая вежливым холодком,
развозили по адресатам ящики,
ну а в них — Калашниковы рядком.

Где и кто в ту пору сидел на троне,
не припомню точно, кажись, не свой.
В обреченном прифронтовом районе
у забытой Богом передовой
я лазутчик был похитрей Емельки
и тебе не смел доверять вполне,
но балдел уже от одной бретельки,
что держала чашечку на волне.

Когда не то чтобы бессильное,
зарапортовываясь снова,
берусь замуровать двужильное
в столбец лирическое слово,
когда ему в простосердечии
и впрямь я отдал все до нитки,
обожествив глагол, наречие
и существительные слитки,
и вот не знаю сам, зачем спешу
по их же лаве,
как говорят спортсмены, к финишу,
верней, к неброской переправе —
расслышат ли меня
                                    заречные
ракиты в хмари предрассветной
и кот, от нас на веки вечные
ушедший на неделе Светлой,
и над ржавеющими крышами
неведомо с какого света,
невесть кого опередившая
в прогале хвойных крон комета?

На излёте не век — но эра
враз со всеми её веками,
что, как пленниками галера,
нашей названа шутниками.

Тут худые дела творятся:
в каждом атоме, кварке ложь, но
сконцентрироваться, собраться
даже мысленно невозможно,

старой нищенке дав купюру,
побирающейся в обносках.
Жизнь моя пролетела сдуру,
в общем, тоже на перекрестках,

хорошо хоть не с биркой в яме.
Составлявшие камарилью
красномордые со стволами
тоже сделались ветром, пылью.

Те хозяева испитые
в прелых валенках, знатных бурках,
и прикинутые крутые
в новых выросшие мензурках,

мы, любившие поутрянке
похмелиться не ради славы,
и холеные дяди — янки
из последней супердержавы,

и другие, кто нам неровни,
а ведь тоже казались былью,
подобрев, о себе напомним
синим ветром и серой пылью.

…Там — в зоне ином, пространстве
вспомню ли хохлому лесную
и укоры в непостоянстве
в ночь холодную, вороную

вновь услышу, пускай беззвучно?
Ничего, ничего не минет.
И любовь, если ей сподручно,
вновь нахлынет и душу вынет.

Раскалена амальгама рассвета
вовсе не вдруг наступившего лета.

Судя по ранам сонной подкорки,
кровопролитней стали разборки.

Яблонный ладан с черемухой, вишней,
в этом содружестве третьей, не лишней,

над подмосковной цвелью откосов
с физиологией хищной отбросов.

Крепости гопников и прошмандовок
с прежним душком гальюнов и кладовок.

В нашей убойной жизни топорной
к суке породистой и беспризорной

кто прикипит потеплевшей душою?
Всё беспорядочней с каждой верстою

уж перестрелка слышится близко
группы захвата с группою риска:

дин-дин-дин, дин-дин-дин. Примечаешь, сынок,
на редутах родных батя твой одинок.

«Раз вы не с нами — с ними»
и — прикрепили бирку.
Каждый теперь алхимик
знает свою пробирку.
Сколько сторон у света?
Начал считать — и сдался.
Впрочем, при чем тут это?
Я зарапортовался.

Много, под стать пехоте,
верст я прочапал пыльных,
жил в местностях по квоте
гиблых, зубодробильных.
Помню, бугай в кожане
в древней Гиперборее
хрипло кричал в шалмане:
«Жаркое, и побыстрее!»

Вышел я к морю ночью
белой тогда в Кеми.
Да и теперь воочью
думаю: «До-ре-ми,
ежели ты мужчина,
где же оружие?»
Роскошь и матерщина;
и малодушие.

Челядь первопрестольной
действует от движка.
Про одного довольно
кроткого петушка,
правда не без сноровки,
мне объяснили лишь:
«Он человек тусовки».
Ладно, не возразишь.

Те же, с кем выходили
мы на служение,
те в большинстве в могиле
и поражении
прав; и хоть ночь кончалась
с нашими спорами,
слово — оно осталось
за мародерами.

Я за бугром далече
рвался всегда домой.
Часто теперь при встрече
спрашивают: на кой?
Я же в ответ пасую
и перебить спешу, ибо
не надо всуе
брать меня за душу.

Я поспешил вернуться
не для того, чтоб как
следует оттянуться,
с воли в родной барак,
а заплатить по смете
и повидать родных.
Старый паром по Лете
ходит без выходных.

В пору богомерзкую, ближе к умиранию,
впрочем, с обретением отеческих пенат,
поминаю вешнюю, теплую Британию,
всю в вишневой кипени много лет назад:
как чему-то встречные клерки веселились
в том раю потерянном делу вопреки
и галерку в опере, куда не доносились
Командора гулкие, видимо, шаги.
Времена далекие — аж до сотворения
космоса — открытого для души,
то бишь самостийницы вплоть до отделения
и переселения в иные шалаши.
Говорят, «влияние английских метафизиков»,
«в духе их наследия» — не знаю, не читал;
но твое присутствие той же ночью близкое
незаметно вынесло спящего в астрал.
С той минуты многое кануло и минуло.
Стал в своем отечестве я лохом и ловцом
человеков… Ты меня давно из сердца вынула,
схожего с подернутым рябью озерцом.
В целом, тишина окрест прямо погребальная,
в общем, идеальная пожива для молвы.
Только где-то слышится перестрелка дальняя
кем-то потревоженной солнцевской братвы.

Снова в мозгу крещендо: глупость или измена?
В залах еще играют на последях Шопена
честно чистюли в черном, фрачном с лампасами.
А уж окрест гуляет голь с прибамбасами.

Мы остаемся в мире что-то совсем одни,
будто в пустой квартире кто-нибудь из родни
с крымского побережья, отданного взаглот
братьям из незалежной.
Ящерица не ждет
возле шурфов с боспорским
мраморным крошевом,
с запахом роз приморских,
тьмой приумноженным…

Предали мы Тавриду-мать, на прощание,
будто белогвардейцы, дав обещание
слушать ночами ровный
шелест волны вдали
в гальке единокровной
с слезной сольцой земли.

Колли, еще холеная, заглядывая в глаза,
мечется возле станции в поисках адреса,
еще сохраняет выправку — но свистни, с тобой пойдет.
Народ же охоч до выпивки, челночный у нас народ,
шоковой терапией лечится круглый год.
Кладбища… Эмираты… Что ему Божья тварь,
преданная успешным функционером встарь,
нынче же новым русским, то бишь насильником,
нюхающим закуски битым рубильником,
стряхивающим перхоть с красного пиджака.
Падает средний возраст бабы и мужика.
Взял бы тебя я, колли,
пусть всё уляжется.
Да ведь с другой я что ли
станции, кажется.

Впрочем, сирени белой тоже навалом тут,
так же её под ветром хаосу радостно…