Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

Перегоревший рано июль,
серые кровли, порванный тюль;

и хироманта находка — лопух
всеми буграми сразу набух.

Родоначальник, ветхий Адам
теплою водкой спасается там

и поминает рай в шалаше,
знать, не хорошим словом в душе.
………………………………………………….
Я из другого теста, поди,
что-то другое ноет в груди.

Кверху б спиною одетою плыл,
щупая зенками бархатный ил.

Пыльный ли жемчуг, в брюхе ль икра
у осетрины, жены осетра?

То-то сбежались на берег реки
знавшие цену целковым царьки.

Словом, двуногой быть не хочу
тварью, мне это не по плечу.

На самого я себя положусь.
От самого я себя откажусь.

Так будет проще на Страшном Суде
матушке Роще, батьке Воде…

Снятся мне окромя забот:
смутный откос реки,
створы фарватера в разворот,
вольные паводки.
Вот почему, пожилой мужик,
чураюсь визгливых птиц
и просыпаюсь в ответ на крик
землячек-утопленниц.

…Помню, как оживлял физрук,
склонясь, плавчиху на берегу,
сгибал безвольные плети рук
и бросил: «Поздно. Не помогу».
Речной подпитывают поток
ключи — чем йодистей, тем темней.
Кто-то дергает поплавок
сердца — сильней, сильней.

Темное — с солнцем — лето
в восемьдесят втором

как-то без перехода
в осень обабилось.

Враз пожелтели кромки
крон на обрывчатом

правобережье Волги
над дебаркадером.

Я приезжал прощаться:
мне оставалось три

дня несусветных волглых
жизни на родине.

Всё за спиной — мытарства,
вызовы; впереди

сладкая неизбежность
встречи с Европою.

…Здесь пробегало детство
в летние месяцы

с бабушкой Соколовой
Людмилой Сергеевной.

Храмины разоренной
портик теперь красней,

гуще еще крапива,
диче боярышник.

Я вспоминал нырянье,
ягоды, молоко,

как приоткрыл в подклете
старый седой сундук

с тленной парчой — остатком
от облачения,

но со сберегшей форму
розой тиснёною.

Было окрест безлюдно.
Горек мой табачок.
………………………………….
Вдруг возле шатких сходен
около берега

выплыл спиной разбухшей
кверху утопленник.

…До парохода двадцать
с лишним еще минут.

Чайка зависла, визгнув,
жадная, жалкая.

Смолоду нырнешь, пересчитаешь
понову все ребрышки водице,
то ли братом, то ли сватом станешь
в стороне невестящейся птице.

Смолоду ведь всё определяет
бытие — твердили ортодоксы.
На обломе лета побеждает
энтропия розовые флоксы.

Годы промелькнули с той разлуки.
В два последних — что-то похудали
так фаланги пальцев у подруги,
что гулять свободно кольца стали.

И всё чаще, четче вспоминаю
малую свою, как говорится,
родину, которую не знаю,
словно помер, не успев родиться.

Я из жизни всю её и вычел
и не хлопочу о дубликате.
Но как прежде тянет плыть без вычур
при похолоданье на закате.

Ровные всплески лагуны впотьмах
с дрёмными сваями
в предупредительных огоньках
порознь и стаями.
Жизнь начинать надо с конца,
видеть её спиной.
Площади брус тоже мерцал
гулкой, единственной.

Здесь по ночам любят мальцы,
к играм охочие,
мячик гонять — что им дворцы
водные отчие,
что, как тротилом, начинены
сумрачной древностью.
Слезы бегут с каждой стены
с цвелью и ревностью.

…Нет, не спалось. И на заре,
верней, озарении
овен и лев — Марк в серебре
при наводнении
приоткрывал створы, продлив
наши скитания.
Ветер нагнал волны, размыв
все очертания.

Много с тех пор кануло стран,
в точку дорог сошлось.
В сердце впился старый капкан
цепче, чем думалось.
Но возвратясь в свой или нет
край замороженный,
ночью, когда ближе рассвет,

слышу тот плеск, давностью лет
лишь приумноженный.

Лета со скоропалительной осенью
нерасторжимая спайка.
С жадностью вновь на рябину набросилась
птиц неуклюжая стайка.

Дочь моя с дачи печальная съехала
нынче с внучком Иоанном.
Будто грызун с золотыми орехами,
буду дремать со стаканом

впредь перед ящиком, глядя на скорую
помощь с целебным эфиром —
эти разборки каморры с каморрою
редко кончаются миром,

что и понятно, раз дело о прибыли,
с неба летящей в карманы.
Вдруг узнаю о нечаянной гибели
бывшей принцессы Дианы

вместе с её египтянином. Нечего,
кажется, делать на свете
нам, что сметливых мальков опрометчивей,
вдруг расплодившихся в Лете.

Леди Диану кисейною барышней
помню еще на обложке.
То-то подернулись клен и боярышник
алым туманцем в окошке.

В заводи сгрудились сонные лебеди
и вспоминают свою побратимку
единокровную леди Ди,
дикое бегство её — и поимку
шайкой крутых папарацци; нелепица
гибели близко
от эспланады с трофейным египетским
в тайнописи обелиском.

…В гетто влюбленных с моллюсками в крошеве
льда на поддоне
модное сразу казалось поношенным
в том допотопном сезоне.
И посегодня пылятся на полочке
с ведома галльского МИДа
мною тогда обретенные корочки
беженца и апатрида.

Там — над брусчатым пространством с неброскою
роскошью — птичье
сердце летит от лотков с заморозкою
в сад Тюильри за добычей,
ну а потом — от торца к торцу.
Где теперь зыбкая эта
ночью скользившая по лицу
чересполосица света?

Четверть века минуло, а всё не позабыта
ты, меня тянувшая за город в конце
нудного семестра — в омут малахита
с годовыми кольцами где-то во дворце
графа Шереметева; и хотя народы
ныне перемешаны, у тебя как раз
много было русскости, кротости, породы
прямо в роговице серых-серых глаз.
Даже я поежился перед их пытливыми
огоньками слезными, памятными впредь.

В молоке с рогатыми ветлами и ивами
можно неотчетливо было разглядеть:
на подходе к берегу придержали весла
немногоречивые тени в париках —
видимо, приехали повидаться просто
с вороньем некормленным в низких облаках
— с острова Цитеры. Помнишь, как приметили
две бесшумных шлюпки — по бортам огни.
С той поры опасные мы тому свидетели,
и притом одни.