Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

Столичная сгнила заранее
богема, поделясь на группки.
Дозволь опять твое дыхание
и полыхание
услышать в телефонной трубке.
Прикидываясь многознающей:
мол, там кагал, а тут дружина,
зри суть вещей;
и розу жаропонижающей
спаси таблеткой аспирина,
что зашипевшею кометкою
летит на дно; а ты, смекая,
останешься в веках как меткая,
отнюдь не едкая,
а сердобольная такая.

…Не долго до денька неброского,
до видимости пятен снега,
до годовщины смерти Бродского,
его успешного побега.

Под вечер, похлебав несолоно,
на стуле со скрипучей спинкой
неловко как-то, что-то холодно
сидеть за пишущей машинкой,
хоть мы другому не обучены.
На наши веси испитые
пришли заместо красных ссученных
накачанные и крутые.

И покорпев над сей депешею,
без лупы догадался Ватсон,
что — к лешему
мне пешему
пора за другом отправляться.

Если бы стал я газетчиком —
только спецкором души,
разом истцом и ответчиком,
пусть бы платили гроши.

В чем-то, возможно, и ложные —
ради заветных блаженств —
я получал бы тревожные
сводки своих же агентств.

Окна в подпалинах инея,
тронутых солнцем; с утра
в бритвенном зеркальце сильное
сходство с акулой пера.

Первая мысль: о событии,
даром, что только вчера
в сильном вернулся подпитии
поздно в свои номера.

Пусть робингуды по ящику
с криками в небо строчат,
пули складировать за щеку
учат своих басмачат,

коль перегрелся Калашников.
Что до валютных менял
скользких слоеных бумажников,
пришлых подружек и бражников —
так я свое отгулял.

Мне бы рубаху нательную
с дарственной «в ней и ходи»,
чтоб не студить не смертельную
рваную рану в груди.

Как ни спешу — ты уже здесь,
встречным парком дыша.
В облике есть странная смесь
старта и финиша.
Сразу берешь верхнее до,
правда, с оглядкою.
На голове умной гнездо
с видною прядкою.

…Возле метро в стае дворняг
много породистых.
Сей молодняк, слёт доходяг
и оборотистых,
тоже бежит в морось и мглу
мимо накачанных
впрок аспирином роз на углу,
свежих не в меру,
будто Бодлеру
в гроб предназначенных.

Если возьму и окликну — а ты
вдруг не оглянешься,
где-нибудь в рощах времен
Калиты так и останешься,
зело обучена берестяной
грамоте филькиной.
Сердце твое мне подкормкою — но
с едкими шпильками.

…Манна блестит в шкурах жнивья
бурого, рыжего
возле заброшенного жилья,
где разве мышь жива.
И в этом событии — жизни есть
второе дыхание,
твердое алиби смысла, весть,
обетование.

В столичных шалманах времен демократии
гужуется много сомнительной братии,

чье рыльце в пушку и в кармане зеленые.
Но прочих нелепее мы — опаленные

своими надеждами, будто конфорками
тех кухонь, куда пробирались задворками.

Над хвоей куничьей с алмазною крупкою,
где Коба, зверея, попыхивал трубкою

и где величаво при всем слабоумии
по праздникам гыкали-квакали мумии,

днесь слишком заметно мельканье бесстыжего
под прежними звездами Толика рыжего,

с которым грозит нам за годы немногие
стать новым открытием в антропологии.

В своих новоделах развесив теперича
убойные ряшки Петра Алексеича,

Россия ложится, и флот заодно,
вся запеленгованная — на дно.

Твои глаза смиренные, стальные
глядят в окно на падающий снег.
И улицы полуживые
от русел вымерзших до основанья рек
отличны разве выхлопами гари,
когда зеленый свет;
в палатке-крепости смурной пассионарий
торгует выпивкой, надев бронежилет.

На явку здешнюю — былое хороня
от тех, с кем лучше разминуться —
поостерегся б я когда-нибудь вернуться
на склоне дня,
в привычной тесноте от снега отряхнуться;
ни в нетерпении скорей к столу подсесть,
ни, вытянув на свет бумаги лист безгласный,
вдруг записать стишок ни с чем не сообразный,
ни шепотом его, ликуя, перечесть…
На всем лежит твой взгляд стальной и ясный.

Зима с огнем на поражение
при беспорядочных разборках,
с поддачей, головокружением,
объятиями на задворках —
она прошла; остались в памяти
гудки автомобильных пробок,
на сумеречном небе наледи
над домино жилых коробок.

…Да споры: кто же мы — отступники
в перелицованной одежде
и где — в банановой республике
или империи, как прежде?
Иль на подходе нынче к власти знать,
скомандующая «короче!»
любителям поразглагольствовать
по-русски на излете ночи.

Судные дни Московии,
сложат о них былины:
лужицы темной крови и
офисы и малины.
Тут ребятишки ушлые
с мышцами или салом,
слишком неравнодушные
к выплатам черным налом,
держат под мышкой пушки,
гибнут в убойных сварах;
рыжие потаскушки
с ними бывают в барах.
……………………………..
…………………………….
…………………………….
……………………………..
Жители Эльдорадо
сколько б ни заносились,
жить у меня как надо,
может быть, научились.
Вот ведь и я пропавшую
зелень нашел в кармане,
скудную, но хватавшую
на алкоголь в шалмане.

Как говорят философы
прошлого: «либо — либо».
Ехать в мой угол бросовый
вздумала ты… спасибо.
В жизни обезображенной
и посегодня с нами
утренний бор — с проглаженной
фольгою меж стволами.

Течение сносит и сносит,
и вовсе не труп врага,
который прощения просит,
тебя самого, дурака.

Меняются береговые
пространства, укрытые в дым,
ты видишь их словно впервые
ослабшим своим боковым:

знакомые с детства откосы
с сухим серебром корневищ,
вцепившихся в осыпь
размытых прибрежных кладбищ,

избу старожилов последних,
еще доживающих тут
с отвычкой души от обедни
и страха, что не отпоют…

В турецкую кожу одеты,
дородные не по летам
и прыткие авторитеты
уезды прибрали к рукам

и на сектора поделили,
как всем почтарям вопреки
доносят, видать, не забыли,
буреющие земляки.

Мне выпала вместо получки
завидная участь тайком:
холодные странницы-тучки
вскормили меня молоком.

Счастливцу изгнанья не будет,
а родина — где-нибудь там,
где устье воронками крутит,
зазывно открытое нам.

Перегоревший рано июль,
серые кровли, порванный тюль;

и хироманта находка — лопух
всеми буграми сразу набух.

Родоначальник, ветхий Адам
теплою водкой спасается там

и поминает рай в шалаше,
знать, не хорошим словом в душе.
………………………………………………….
Я из другого теста, поди,
что-то другое ноет в груди.

Кверху б спиною одетою плыл,
щупая зенками бархатный ил.

Пыльный ли жемчуг, в брюхе ль икра
у осетрины, жены осетра?

То-то сбежались на берег реки
знавшие цену целковым царьки.

Словом, двуногой быть не хочу
тварью, мне это не по плечу.

На самого я себя положусь.
От самого я себя откажусь.

Так будет проще на Страшном Суде
матушке Роще, батьке Воде…