Владимир Маяковский - Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

Уходите, мысли, во-свояси.
Обнимись,
     души и моря глубь.
Тот,
  кто постоянно ясен —
тот,
  по-моему,
       просто глуп.
Я в худшей каюте
        из всех кают —
всю ночь надо мною
         ногами куют.
Всю ночь,
     покой потолка возмутив,
несется танец,
      стонет мотив:
«Маркита,
     Маркита,
Маркита моя,
зачем ты,
       Маркита,
не любишь меня…»
А зачем
      любить меня Марките?!
У меня
   и франков даже нет.
А Маркиту
     (толечко моргните!)
за̀ сто франков
       препроводят в кабинет.
Небольшие деньги —
          поживи для шику —
нет,
  интеллигент,
        взбивая грязь вихров,
будешь всучивать ей
         швейную машинку,
по стежкам
     строчащую
          шелка́ стихов.
Пролетарии
     приходят к коммунизму
               низом —
низом шахт,
      серпов
         и вил, —
я ж
      с небес поэзии
        бросаюсь в коммунизм,
потому что
     нет мне
         без него любви.
Все равно —
      сослался сам я
            или послан к маме —
слов ржавеет сталь,
         чернеет баса медь.
Почему
    под иностранными дождями
вымокать мне,
         гнить мне
           и ржаветь?
Вот лежу,
    уехавший за во́ды,
ленью
   еле двигаю
        моей машины части.
Я себя
   советским чувствую
            заводом,
вырабатывающим счастье.
Не хочу,
    чтоб меня, как цветочек с полян,
рвали
   после служебных тя́гот.
Я хочу,
    чтоб в дебатах
          потел Госплан,
мне давая
     задания на́ год.
Я хочу,
    чтоб над мыслью
           времен комиссар
с приказанием нависал.
Я хочу,
    чтоб сверхставками спе́ца
получало
    любовищу сердце.
Я хочу
   чтоб в конце работы
            завком
запирал мои губы
        замком.
Я хочу,
   чтоб к штыку
         приравняли перо.
С чугуном чтоб
       и с выделкой стали
о работе стихов,
       от Политбюро,
чтобы делал
      доклады Сталин.
«Так, мол,
     и так…
        И до самых верхов
прошли
    из рабочих нор мы:
в Союзе
    Республик
         пониманье стихов
выше
   довоенной нормы…»

Северяне вам наврали
о свирепости февральей:
про метели,
     про заносы,
про мороз розовоносый.
Солнце жжет Краснодар,
словно щек краснота.
Красота!
Вымыл все февраль
         и вымел —
не февраль,
     а прачка,
и гуляет
    мостовыми
разная собачка.
Подпрыгивают фоксы —
показывают фокусы.
Кроме лапок,
      вся, как вакса,
низко пузом стелется,
волочит
    вразвалку
        такса
длинненькое тельце.
Бегут,
   трусят дворняжечки —
мохнатенькие ляжечки.
Лайка
   лает,
     взвивши нос,
на прохожих Ванечек;
пес такой
     уже не пес,
это —
   одуванчик.
Легаши,
    сетера́,
мопсики, этцетера́.
Даже
   если
     пара луж,
в лужах
    сотня солнц юли́тся.
Это ж
   не собачья глушь,
а собачкина столица.

Погода такая,
      что маю впору.
Май —
    ерунда.
       Настоящее лето.
Радуешься всему:
        носильщику,
             контролеру
билетов.
Руку
   само
     подымает перо,
и сердце
    вскипает
        песенным даром.
В рай
   готов
     расписать перрон
Краснодара.
Тут бы
    запеть
       соловью-трелёру.
Настроение —
       китайская чайница!
И вдруг
    на стене:
        — Задавать вопросы
                 контролеру
строго воспрещается! —
И сразу
    сердце за удила́.
Соловьев
     камнями с ветки.
А хочется спросить:
         — Ну, как дела?
Как здоровьице?
        Как детки? —
Прошел я,
     глаза
       к земле низя́,
только подхихикнул,
         ища покровительства.
И хочется задать вопрос,
           а нельзя —
еще обидятся:
      правительство!

Вы ушли,
     как говорится,
           в мир иной.
Пустота…
     Летите,
        в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса,
       ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
      это
        не насмешка.
В горле
    горе комом —
          не смешок.
Вижу —
     взрезанной рукой помешкав,
собственных
      костей
         качаете мешок.
— Прекратите!
       Бросьте!
           Вы в своем уме ли?
Дать,
   чтоб щеки
          заливал
           смертельный мел?!
Вы ж
   такое
     загибать умели,
что другой
     на свете
         не умел.
Почему?
    Зачем?
       Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
         — Этому вина
то…
  да сё…
     а главное,
          что смычки мало,
в результате
      много пива и вина. —
Дескать,
    заменить бы вам
           богему
              классом,
класс влиял на вас,
         и было б не до драк.
Ну, а класс-то
       жажду
          заливает квасом?
Класс — он тоже
        выпить не дурак.
Дескать,
    к вам приставить бы
             кого из напосто̀в —
стали б
    содержанием
          премного одарённей.
Вы бы
    в день
       писали
          строк по сто́,
утомительно
      и длинно,
           как Доронин.
А по-моему,
      осуществись
           такая бредь,
на себя бы
     раньше наложили руки.
Лучше уж
     от водки умереть,
чем от скуки!
Не откроют
      нам
        причин потери
ни петля,
     ни ножик перочинный.
Может,
    окажись
        чернила в «Англетере»,
вены
   резать
      не было б причины.
Подражатели обрадовались:
            бис!
Над собою
     чуть не взвод
           расправу учинил.
Почему же
     увеличивать
          число самоубийств?
Лучше
    увеличь
        изготовление чернил!
Навсегда
    теперь
       язык
         в зубах затворится.
Тяжело
    и неуместно
         разводить мистерии.
У народа,
     у языкотворца,
умер
  звонкий
      забулдыга подмастерье.
И несут
    стихов заупокойный лом,
с прошлых
     с похорон
          не переделавши почти.
В холм
   тупые рифмы
         загонять колом —
разве так
     поэта
        надо бы почтить?
Вам
  и памятник еще не слит, —
где он,
   бронзы звон
         или гранита грань? —
а к решеткам памяти
         уже
           понанесли
посвящений
      и воспоминаний дрянь.
Ваше имя
     в платочки рассоплено,
ваше слово
      слюнявит Собинов
и выводит
     под березкой дохлой —
«Ни слова,
     о дру-уг мой,
          ни вздо-о-о-о-ха.»
Эх,
  поговорить бы и́наче
с этим самым
       с Леонидом Лоэнгринычем!
Встать бы здесь
       гремящим скандалистом:
— Не позволю
       мямлить стих
             и мять! —
Оглушить бы
      их
        трехпалым свистом
в бабушку
     и в бога душу мать!
Чтобы разнеслась
        бездарнейшая по́гань,
раздувая
    темь
      пиджачных парусов,
чтобы
    врассыпную
          разбежался Коган,
встреченных
      увеча
         пиками усов.
Дрянь
   пока что
       мало поредела.
Дела много —
       только поспевать.
Надо
   жизнь
      сначала переделать,
переделав —
      можно воспевать.
Это время —
      трудновато для пера,
но скажите
     вы,
       калеки и калекши,
где,
  когда,
     какой великий выбирал
путь,
   чтобы протоптанней
            и легше?
Слово —
     полководец
          человечьей силы.
Марш!
    Чтоб время
         сзади
            ядрами рвалось.
К старым дням
       чтоб ветром
            относило
только
   путаницу волос.
Для веселия
      планета наша
            мало оборудована.
Надо
   вырвать
       радость
           у грядущих дней.
В этой жизни
       помереть
           не трудно.
Сделать жизнь
       значительно трудней.