Владимир Маяковский - Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

Вы ушли,
     как говорится,
           в мир иной.
Пустота…
     Летите,
        в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса,
       ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
      это
        не насмешка.
В горле
    горе комом —
          не смешок.
Вижу —
     взрезанной рукой помешкав,
собственных
      костей
         качаете мешок.
— Прекратите!
       Бросьте!
           Вы в своем уме ли?
Дать,
   чтоб щеки
          заливал
           смертельный мел?!
Вы ж
   такое
     загибать умели,
что другой
     на свете
         не умел.
Почему?
    Зачем?
       Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
         — Этому вина
то…
  да сё…
     а главное,
          что смычки мало,
в результате
      много пива и вина. —
Дескать,
    заменить бы вам
           богему
              классом,
класс влиял на вас,
         и было б не до драк.
Ну, а класс-то
       жажду
          заливает квасом?
Класс — он тоже
        выпить не дурак.
Дескать,
    к вам приставить бы
             кого из напосто̀в —
стали б
    содержанием
          премного одарённей.
Вы бы
    в день
       писали
          строк по сто́,
утомительно
      и длинно,
           как Доронин.
А по-моему,
      осуществись
           такая бредь,
на себя бы
     раньше наложили руки.
Лучше уж
     от водки умереть,
чем от скуки!
Не откроют
      нам
        причин потери
ни петля,
     ни ножик перочинный.
Может,
    окажись
        чернила в «Англетере»,
вены
   резать
      не было б причины.
Подражатели обрадовались:
            бис!
Над собою
     чуть не взвод
           расправу учинил.
Почему же
     увеличивать
          число самоубийств?
Лучше
    увеличь
        изготовление чернил!
Навсегда
    теперь
       язык
         в зубах затворится.
Тяжело
    и неуместно
         разводить мистерии.
У народа,
     у языкотворца,
умер
  звонкий
      забулдыга подмастерье.
И несут
    стихов заупокойный лом,
с прошлых
     с похорон
          не переделавши почти.
В холм
   тупые рифмы
         загонять колом —
разве так
     поэта
        надо бы почтить?
Вам
  и памятник еще не слит, —
где он,
   бронзы звон
         или гранита грань? —
а к решеткам памяти
         уже
           понанесли
посвящений
      и воспоминаний дрянь.
Ваше имя
     в платочки рассоплено,
ваше слово
      слюнявит Собинов
и выводит
     под березкой дохлой —
«Ни слова,
     о дру-уг мой,
          ни вздо-о-о-о-ха.»
Эх,
  поговорить бы и́наче
с этим самым
       с Леонидом Лоэнгринычем!
Встать бы здесь
       гремящим скандалистом:
— Не позволю
       мямлить стих
             и мять! —
Оглушить бы
      их
        трехпалым свистом
в бабушку
     и в бога душу мать!
Чтобы разнеслась
        бездарнейшая по́гань,
раздувая
    темь
      пиджачных парусов,
чтобы
    врассыпную
          разбежался Коган,
встреченных
      увеча
         пиками усов.
Дрянь
   пока что
       мало поредела.
Дела много —
       только поспевать.
Надо
   жизнь
      сначала переделать,
переделав —
      можно воспевать.
Это время —
      трудновато для пера,
но скажите
     вы,
       калеки и калекши,
где,
  когда,
     какой великий выбирал
путь,
   чтобы протоптанней
            и легше?
Слово —
     полководец
          человечьей силы.
Марш!
    Чтоб время
         сзади
            ядрами рвалось.
К старым дням
       чтоб ветром
            относило
только
   путаницу волос.
Для веселия
      планета наша
            мало оборудована.
Надо
   вырвать
       радость
           у грядущих дней.
В этой жизни
       помереть
           не трудно.
Сделать жизнь
       значительно трудней.

Штыками
     двух столетий стык
закрепляет
     рабочая рать.
А некоторые
      употребляют штык,
чтоб им
    в зубах ковырять.
Все хорошо:
      поэт поет,
критик
    занимается критикой.
У стихотворца —
           корытце свое,
у критика —
      свое корытико.
Но есть
    не имеющие ничего,
             окромя
красивого почерка.
А лезут
    в книгу,
       хваля
          и громя
из пушки
    критического очерка.
А чтоб
    имелось
        научное лицо
у этого
    вздора злопыха́нного —
всегда
   на столе
       покрытый пыльцой
неразрезанный том
         Плеханова.
Зазубрит фразу
       (ишь, ребятье!)
и ходит за ней,
       как за няней.
Бытье —
    а у этого — еда и питье
определяет сознание.
Перелистывая
       авторов
           на букву «эл»,
фамилию
     Лермонтова
          встретя,
критик выясняет,
        что̀ он ел
на первое
     и что́ — на третье.
— Шампанское пил?
         Выпивал, допустим.
Налет буржуазный густ.
А его
   любовь
       к маринованной капусте
доказывает
      помещичий вкус.
В Лермонтове, например,
           чтоб далеко не идти,
смысла
    не больше,
        чем огурцов в акации.
Целые
    хоры
       небесных светил,
и ни слова
     об электрификации.
Но,
  очищая ядро
        от фразерских корок,
бобы —
    от шелухи лиризма,
признаю,
    что Лермонтов
           близок и дорог
как первый
     обличитель либерализма.
Массам ясно,
      как ни хитри,
что, милюковски юля,
светила
    у Лермонтова
          ходят без ветрил,
а некоторые —
       и без руля*.
Но так ли
     разрабатывать
           важнейшую из тем?
Индивидуализмом пичкать?
Демоны в ад,
      а духи —
          в эдем?
А где, я вас спрашиваю, смычка?
Довольно
     этих
       божественных легенд!
Любою строчкой вырванной
Лермонтов
     доказывает,
          что он —
              интеллигент,
к тому же
     деклассированный!
То ли дело
     наш Степа
— забыл,
    к сожалению,
          фамилию и отчество, —
у него
   в стихах
       Коминтерна топот…
Вот это —
     настоящее творчество!
Степа —
     кирпич
        какого-то здания,
не ему
   разговаривать вкось и вкривь.
Степа
   творит,
      не затемняя сознания,
без волокиты аллитераций
            и рифм.
У Степы
    незнание
         точек и запятых
заменяет
    инстинктивный
           массовый разум,
потому что
      батрачка —
           мамаша их,
а папаша —
      рабочий и крестьянин сразу. —
В результате
      вещь
        ясней помидора
обволакивается
       туманом сизым,
и эти
   горы
     нехитрого вздора
некоторые
     называют марксизмом.
Не говорят
     о веревке
         в журнале повешенного
не изменить
      шаблона прилежного.
Лежнев зарадуется —
          «он про Вешнева».
Вешнев
     — «он про Лежнева».