Владимир Маяковский - Париж (1924-1925)

Билет —
                щелк.
                          Щека —
                                         чмок.
Свисток —
                    и рванулись туда мы
куда,
         как сельди,
                             в сети чулок
плывут
             кругосветные дамы.
Сегодня приедет —
                                    уродом-урод,
а завтра —
                    узнать посмейте-ка:
в одно
            разубран
                             и город и рот —
помады,
               огней косметика.
Веселых
                тянет в эту вот даль.
В Париже грустить?
                                    Едва ли!
В Париже
                  площадь
                                  и та Этуаль,
а звезды —
                      так сплошь этуали.
Засвистывай,
                        трись,
                                   врезайся и режь
сквозь Льежи
                         и об Брюссели.
Но нож
              и Париж,
                              и Брюссель
                                                   и Льеж —
тому,
          кто, как я, обрусели.
Сейчас бы
                    в сани
                                с ногами —
в снегу,
              как в газетном листе б…
Свисти,
             заноси снегами
меня,
          прихерсонская степь…
Вечер,
            поле,
                     огоньки,
дальняя дорога, —
сердце рвется от тоски,
а в груди —
                     тревога.
Эх, раз,
              еще раз,
стих — в пляс.
Эх, раз,
              еще раз,
рифм хряск.
Эх, раз,
              еще раз,
еще много, много раз…
Люди
          разных стран и рас,
копая порядков грядки,
увидев,
             как я
                      себя протряс,
скажут:
             в лихорадке.

Один Париж —
                           адвокатов,
                                              казарм,
другой —
                 без казарм и без Эррио.
Не оторвать
                      от второго
                                         глаза —
от этого города серого.
Со стен обещают:
                                «Un verre de Koto
donne de l’energie»[1].
Вином любви
                        каким
                                  и кто
мою взбудоражит жизнь?
Может,
             критики
                          знают лучше.
Может,
             их
                 и слушать надо.
Но кому я, к черту, попутчик!
Ни души
               не шагает
                                 рядом.
Как раньше,
                     свой
                              раскачивай горб
впереди
               поэтовых арб —
неси,
         один,
                   и радость,
                                      и скорбь,
и прочий
                людской скарб.
Мне скучно
                    здесь
                               одному
                                            впереди,—
поэту
          не надо многого,—
пусть
          только
                      время
                                 скорей родит
такого, как я,
                      быстроногого.
Мы рядом
                  пойдем
                                дорожной пыльцой.
Одно
          желанье
                          пучит:
мне скучно —
                         желаю
                                      видеть в лицо,
кому это
               я
                 попутчик?!
«Je suis un chameau»[2],
                                          в плакате стоят
литеры,
              каждая — фут.
Совершенно верно:
                                   «je suis»,—
                                                        это
                                                              «я»,
a «chameau» —
                            это
                                  «я верблюд».
Лиловая туча,
                        скорей нагнись,
меня
         и Париж полей,
чтоб только
                     скорей
                                  зацвели огни
длиной
             Елисейских полей.
Во всё огонь —
                            и небу в темь
и в чернь промокшей пыли.
В огне
            жуками
                         всех систем
жужжат
              автомобили.
Горит вода,
                     земля горит,
горит
          асфальт
                          до жжения,
как будто
                 зубрят
                             фонари
таблицу умножения.
Площадь
                 красивей
                                  и тысяч
                                                дам-болонок.
Эта площадь
                       оправдала б
                                              каждый город.
Если б был я
                       Вандомская колонна,
я б женился
                      на Place de la Concorde[3].

Я стукаюсь
                    о стол,
                                о шкафа острия —
четыре метра ежедневно мерь.
Мне тесно здесь
                               в отеле Istria[4] —
на коротышке
                         rue Campagne-Première[5],
Мне жмет.
                  Парижская жизнь не про нас —
в бульвары
                     тоску рассыпай.
Направо от нас —
                                Boulevard Montparnasse[6],
налево —
                  Boulevard Raspail[7].
Хожу и хожу,
                       не щадя каблука,—
хожу
         и ночь и день я, —
хожу трафаретным поэтом, пока
в глазах
               не встанут виденья.
Туман — парикмахер,
                                      он делает гениев —
загримировал
                         одного
                                      бородой —
Добрый вечер, m-г Тургенев.
Добрый вечер, m-me Виардо.
Пошел:
             «За что боролись?
                                               А Рудин?..
А вы,
          именье
                        возьми подпальни»…
Мне
       их разговор эмигрантский
                                                     нуден,
и юркаю
               в кафе от скульни.
Да.
      Это он,
                   вот эта сова —
не тронул
                  великого
                                  тлен.
Приподнял шляпу:
                                «Comment ça va,
cher camarade Verlaine?[8]
Откуда вас знаю?
                                Вас знают все.
И вот
          довелось состукаться.
Лет сорок
                  вы тянете
                                    свой абсент
из тысячи репродукций.
Я раньше
                  вас
                         почти не читал,
а нынче —
                   вышло из моды, —
и рад бы прочесть —
                                      не поймешь ни черта:
по-русски дрянь,—
                                  переводы.
Не злитесь,—
                         со мной,
                                         должно быть, и вы
знакомы
                лишь понаслышке.
Поговорим
                    о пустяках путевых,
о нашинском ремеслишке.
Теперь
              плохие стихи —
                                           труха.
Хороший —
                      себе дороже.
С хорошим
                    и я б
                             свои потроха
сложил
              под забором
                                     тоже.
Бумаги
             гладь
                       облевывая
пером,
            концом губы —
поэт,
         как блядь рублевая,
живет
           с словцом любым.
Я жизнь
               отдать
                           за сегодня
                                              рад.
Какая это громада!
Вы чуете
                слово —
                                пролетариат? —
ему
       грандиозное надо.
Из кожи
               надо
                        вылазить тут,
а нас —
               к журнальчикам
                                           премией.
Когда ж поймут,
                            что поэзия —
                                                    труд,
что место нужно
                              и время ей.
«Лицом к деревне» —
                                        заданье дано,—
за гусли,
               поэты-други!
Поймите ж —
                        лицо у меня
                                              одно —
оно лицо,
                 а не флюгер.
А тут и ГУС
                    отверзает уста:
вопрос не решен.
                               «Который?
Поэт?
           Так ведь это ж —
                                          просто кустарь,
простой кустарь,
                              без мотора».
Перо
         такому
                     в язык вонзи,
прибей
             к векам кунсткамер.
Ты врешь.
                   Еще
                           не найден бензин,
что движет
                    сердец кусками.
Идею
          нельзя
                       замешать на воде.
В воде
             отсыреет идейка.
Поэт
         никогда
                       и не жил без идей.
Что я —
               попугай?
                              индейка?
К рабочему
                     надо
                              идти серьезней —
недооценили их мы.
Поэты,
            покайтесь,
                               пока не поздно,
во всех
             отглагольных рифмах.
У нас
         поэт
                 событья берет —
опишет
             вчерашний гул,
а надо
            рваться
                           в завтра,
                                           вперед,
чтоб брюки
                     трещали
                                    в шагу.
В садах коммуны
                               вспомнят о барде
какие
          птицы
                     зальются им?
Что
       будет
                  с веток
                               товарищ Вардин
рассвистывать
                          свои резолюции?!
За глотку возьмем.
                                 «Теперь поори,
несбитая быта морда!»
И вижу,
             зависть
                           зажглась и горит
в глазах
              моего натюрморта.
И каплет
                с Верлена
                                   в стакан слеза.
Он весь —
                    как зуб на сверле́.
Тут
       к нам
                 подходит
                                  Поль Сезан:
«Я
      так
            напишу вас, Верлен».
Он пишет.
                 Смотрю,
                                как краска свежа.
Monsieur,
                 простите вы меня,
у нас
         старикам,
                          как под хвост вожжа,
бывало
              от вашего имени.
Бывало —
                   сезон,
                              наш бог — Ван-Гог,
другой сезон —
                            Сезан.
Теперь
             ушли от искусства
                                             вбок —
не краску любят,
                             а сан.
Птенцы —
                   у них
                            молоко на губах,—
а с детства
                    к смирению падки.
Большущее имя взяли
                                        АХРР,
а чешут
              ответственным
                                         пятки.
Небось
              не напишут
                                  мой портрет,—
не трут
             понапрасну
                                 кисти.
Ведь то же
                    лицо как будто,—
                                                   ан нет,
рисуют
             кто поцекистей.
Сезан
           остановился на линии,
и весь
            размерсился — тронутый.
Париж,
             фиолетовый,
                                    Париж в анилине,
вставал
              за окном «Ротонды».