Владимир Маяковский - Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

Шеры…
    облигации…
         доллары…
              центы…
В винницкой глуши тьмутараканясь,
так я рисовал,
       вот так мне представлялся
              стопроцентный
американец.
Родила сына одна из жен.
Отвернув
     пеленочный край,
акушер демонстрирует:
          Джон как Джон.
Ол райт!
Девять фунтов,
       глаза —
           пятачки.
Ощерив зубовный ряд,
отец
  протер
      роговые очки:
Ол райт!
Очень прост
      воспитанья вопрос,
Ползает,
    лапы марает.
Лоб расквасил —
        ол райт!
            нос —
ол райт!
Отец говорит:
       «Бездельник Джон.
Ни цента не заработал,
          а гуляет!»
Мальчишка
     Джон
        выходит вон.
Ол райт!
Техас,
   Калифорния,
         Массачузэ́т.
Ходит
   из края в край.
Есть хлеб —
      ол райт!
         нет —
ол райт!
Подрос,
    поплевывает слюну,
Трубчонка
     горит, не сгорает.
«Джон,
   на пари,
       пойдешь на луну?»
Ол райт!
Одну полюбил,
       назвал дорогой.
В азарте
    играет в рай.
Она изменила,
       ушел к другой.
Ол райт!
Наследство Джону.
         Расходов —
              рой.
Миллион
    растаял от трат.
Подсчитал,
     улыбнулся —
           найдем второй.
Ол райт!
Работа.
   Хозяин —
        лапчатый гусь —
обкрадывает
      и обирает.
Джон
   намотал
       на бритый ус.
Ол райт!
Хозяин выгнал.
       Ну, что ж!
Джон
   рассчитаться рад.
Хозяин за кольт,
        а Джон за нож.
Ол райт!
Джон
   хозяйской пулей сражен.
Шепчутся:
     «Умирает».
Джон услыхал,
       усмехнулся Джон.
Ол райт!
Гроб.
   Квадрат прокопали черный.
Земля —
    как по крыше град.
Врыли.
    Могильщик
         вздохнул облегченно.
Ол райт!
Этих Джонов
      нету в Нью-Йорке.
Мистер Джон,
       жена его
           и кот
зажирели,
     спят
       в своей квартирной норке,
просыпаясь
     изредка
         от собственных икот.
Я разбезалаберный до крайности,
но судьбе
    не любящий
          учтиво кланяться,
я,
   поэт,
   и то американистей
самого что ни на есть
          американца.

Петров
   Капла́ном
        за пуговицу пойман.
Штаны
   заплатаны,
        как балканская карта.
«Я вам,
    сэр,
     назначаю апо̀йнтман.
Вы знаете,
     кажется,
         мой апа̀ртман?
Тудой пройдете четыре блока,
потом
   сюдой дадите крен.
А если
   стритка̀ра набита,
           около
можете взять
      подземный трен.
Возьмите
    с меняньем пересядки тикет
и прите спокойно,
        будто в телеге.
Слезете на ко́рнере
         у дрогс ликет,
а мне уж
    и пинту
        принес бутле́гер.
Приходите ровно
        в се́вен окло́к, —
поговорим
     про новости в городе
и проведем
     по-московски вечерок, —
одни свои:
     жена да бо́рдер.
А с джабом завозитесь в течение дня
или
  раздумаете вовсе —
тогда
   обязательно
        отзвоните меня.
Я буду
   в о̀фисе».
«Гуд бай!» —
      разнеслось окре́ст
и кануло
    ветру в свист.
Мистер Петров
       пошел на Вест,
а мистер Каплан —
         на Ист.
Здесь, извольте видеть, «джаб»,
              а дома
                «цуп» да «цус».
С насыпи
     язык
       летит на полном пуске.
Скоро
   только очень образованный
               француз
будет
   кое-что
      соображать по-русски.
Горланит
    по этой Америке самой
стоязыкий
     народ-оголтец.
Уж если
    Одесса — Одесса-мама,
то Нью-Йорк —
       Одесса-отец.

Издай, Кули́дж,
радостный клич!
На хорошее
     и мне не жалко слов.
От похвал
     красней,
         как флага нашего мате́рийка,
хоть вы
    и разъюнайтед стетс
             оф
Америка.
Как в церковь
         идет
         помешавшийся верующий,
как в скит
       удаляется,
         строг и прост, —
так я
  в вечерней
       сереющей мерещи
вхожу,
   смиренный, на Бру́клинский мост.
Как в город
     в сломанный
           прет победитель
на пушках — жерлом
         жирафу под рост —
так, пьяный славой,
         так жить в аппетите,
влезаю,
      гордый,
       на Бруклинский мост.
Как глупый художник
          в мадонну музея
вонзает глаз свой,
        влюблен и остр,
так я,
  с поднебесья,
        в звезды усеян,
смотрю
    на Нью-Йорк
          сквозь Бруклинский мост.
Нью-Йорк
     до вечера тяжек
            и душен,
забыл,
   что тяжко ему
         и высо́ко,
и только одни
       домовьи души
встают
    в прозрачном свечении о̀кон.
Здесь
   еле зудит
       элевейтеров зуд.
И только
    по этому
        тихому зуду
поймешь —
      поезда̀
         с дребезжаньем ползут,
как будто
    в буфет убирают посуду.
Когда ж,
    казалось, с под речки на̀чатой
развозит
    с фабрики
        сахар лавочник, —
то
   под мостом проходящие мачты
размером
     не больше размеров булавочных.
Я горд
   вот этой
       стальною милей,
живьем в ней
      мои видения встали —
борьба
   за конструкции
          вместо стилей,
расчет суровый
       гаек
         и стали.
Если
   придет
      окончание света —
планету
    хаос
      разделает влоск,
и только
    один останется
          этот
над пылью гибели вздыбленный мост,
то,
     как из косточек,
         тоньше иголок,
тучнеют
    в музеях стоя́щие
            ящеры,
так
  с этим мостом
         столетий геолог
сумел
   воссоздать бы
         дни настоящие.
Он скажет:
     — Вот эта
          стальная лапа
соединяла
     моря и прерии,
отсюда
    Европа
       рвалась на Запад,
пустив
    по ветру
        индейские перья.
Напомнит
     машину
        ребро вот это —
сообразите,
     хватит рук ли,
чтоб, став
     стальной ногой
            на Мангѐтен,
к себе
   за губу
      притягивать Бру́клин?
По проводам
      электрической пряди —
я знаю —
       эпоха
       после пара —
здесь
  люди
     уже
       орали по радио,
здесь
  люди
     уже
       взлетали по аэро.
Здесь
   жизнь
      была
        одним — беззаботная,
другим —
     голодный
         протяжный вой.
Отсюда
    безработные
в Гудзон
    кидались
        вниз головой.
И дальше
    картина моя
          без загвоздки
по струнам-канатам,
         аж звездам к ногам.
Я вижу —
     здесь
        стоял Маяковский,
стоял
   и стихи слагал по слогам. —
Смотрю,
    как в поезд глядит эскимос,
впиваюсь,
     как в ухо впивается клещ.
Бру́клинский мост —
да…
  Это вещь!