Дмитрий Воденников - Обещание

...Мама! и как так случилось,
что я – написавший свои знаменитые книги:
о смерти, о страхе, о прахе (о пыли), о комплексе жертвы —
умудрился
все ж таки стать
таким совершенно здоровым,
таким невозможно счастливым
и таким – абсолютно – бессмертным?
А вот так и случилось! – что, глядя однажды
в ваши милые-милые лица,
с плохо скрываемой злобой, отчаяньем и раздраженьем,
я вдруг вспомнил,
как нынешний мой арт-директор,
а раньше – флористка,
тоже, видимо, глядя – в не менее! – милые лица своих
постоянных клиентов,
вдруг сказала,
сбивая с колен непокорную, грубую землю:
Извините меня,
но японского сада – НЕ БУДЕТ.

Вот и вы извините меня, ибо мне – не хватило любви,
этой грубой пахучей любви,
а вот вам, как ни странно, – хватило!
...о, как долго, как долго –
в сиреневых сумерках – тридцать четвертой весны
голубая лисица – в моих переулках – бродила.
А теперь все иначе – я сегодня проснулся от счастья,
с сильно бьющимся сердцем – и, глядя в апрельский
рассвет, в загустевшую зелень,
вдруг засмеялся,
потому что опять-таки вспомнил:
и свое прошлогоднее пьяное зимнее буйство,
и себя самого – в окруженье каких-то подонков,
и мужские, надежные руки подоспевшей охраны,
но главное —
голос,
ЖИВОЙ ОСЛЕПИТЕЛЬНЫЙ голос,
с таким неподдельным участьем спросивший меня:
«Ну, что, Дима, уже не можете – без скандала?»
Ну, почему же – МОГУ.

Ибо – как сказала бы Дебби Джилински,
(еще один – буйнопомешанный ангел
из любимого мной голливудского фильма),
превращаясь у всех на глазах – в кучку пепла и в ворох
кредиток:
«Я НИКОМУ НЕ ХОТЕЛА ВРЕДА,
МНЕ – НЕ НРАВИЛОСЬ! –
ДЕЛАТЬ КОМУ-ЛИБО БОЛЬНО.
НО ВРЕМЕНАМИ – ЛЮДИ
ПРОСТО ОТКАЗЫВАЛИСЬ СЛУШАТЬ, ЧТО ИМ ГОВОРЯТ,
И ТОГДА – Я ВЫНУЖДЕНА БЫЛА
ПРИМЕНЯТЬ УБЕЖДЕНЬЕ, УГРОЗЫ... И – СЛЕЗОТОЧИВЫЕ
СРЕДСТВА»

Так что ты не сердись, – а приди на меня поглазеть
через год или два (лучше десять!) – и то, что осталось,
будет так же плясать для тебя,
будет так же стесняться и петь...
Что ж поделать, ну нравится мне – эта первая мелкая взвесь,
этот быстрый апрельский пожар,
эта нежно-салатная жалость!

...И за это за все —
за твою несказанную щедрость,
за твою беспощадную трезвость,
за минутную слабость твою —
будет, будет тебе
твой обещанный праздник:
этот буйнопомешанный прах
легендарная пыль
черемуха счастья
бесстыдно раскрытая жизнь
ВЕСЬ ЭТОТ ГРУБЫЙ АПРЕЛЬСКИЙ
БЕССМЕРТНЫЙ ПИАР
вечный воденников

Я – сбрасываю кожу, как змея,
я – как крапива, прожигаю платье,
но то, что щас шипит в твоих объятьях,
кричит и жжется – разве это я?
Нет, в том шиповнике, что цвел до издыханья,
до черноты, до угля – у забора
я до сих пор стою, как тот невзрачный мальчик
за пять минут – до счастья и позора.
Ну что ж поделать, если не совпавший
ни там, ни здесь – со мной, по крайней мере —
ты пах моей щекой, моей мужской рубашкой
еще до всех моих стихотворений.
– За все про все одна лишь просьба есть:
за то, что мы не были и не будем –
люби меня таким, каким я есть,
таким-каким-я-нет – меня другие любят.
...Я не надеюсь, ни с одним из вас
ни там, ни здесь совпасть, – но в это лето
мне кажется, что кто-то любит нас,
имперских, взрослых, солнечных, раздетых.
Из душного цветочного огня
он нас прижмет к себе, а мы – ему ответим...
Еще я знаю, что на целом свете,
уже лет десять, больше нет тебя.

...Ты мне приснилась постаревшей,
какой-то желтой, неуверенной в себе,
и все, что есть во мне мужского, содрогнулось
от жалости и нелюбви к тебе.
Однако все это – значенья не имело,
по крайней мере,
по сравненью с тем – как ты,
с каким-то детским вызовом сидела —
на самом краешке куриной слепоты...
Но я не выдержал – свою мужскую муку,
и вот тогда – из солнечного сна —
ты – старой девочкой, безвременной старухой,
ты так внимательно взглянула – на меня.
Но все сама отлично понимая,
ты поперхнулась собственной судьбой —
и засмеялась – вечно молодая —
над нашей пошлостью и трусостью мужской.
...Мой сон прошел, но я не просыпался,
и снилось мне, что я плыву во сне,
как и положено мужчине, содрогаясь
от отвращенья – к самому себе.
Надеюсь, верю, знаю – непременно
настанет день, когда при свете дня,
с таким же ласковым, бесстыжим сожаленьем
один из вас – посмотрит на меня,
и станет мне так ясно и понятно,
что все, что есть, – не стыд, не пыль, не прах,
а только – розовые голубые пятна
в моих смеющихся – еще живых – глазах.

Все сбудется – не завтра, не сегодня,
не в этой жизни и не после смерти...
Но боже, как горит твоя изнанка,
что мне все кажется, что мы с тобой бессмертны.
Как тот – другой – трепещущий у школы,
измятый весь, с пурпурной головой
(да не измятый ты – лиловый ты, лиловый,
вульгарный, страшный,
черный, черный – мой!).
А был еще один – с чуть розоватой кожей,
когда я тоже выбился из сил
и только повторял: о боже, боже, боже...
Мне кажется, что был еще – четвертый,
но я его забыл.
Да нет же, вот и ты —
меня в конце предавший
(ну, пусть на площади, ну, пусть перед народом),
зато я помню, как ты сладко пахнешь —
то кашей гречневой, то молоком, то медом.
– Я, столько лет к вам всем протягивавший руки,
как будто требовавший не любви, а денег, —
да неужели я не вынесу разлуки,
особенно когда она – навеки.
За то, что вы – своей мужской работой
меня с ума сводили ежедневно,
за то, что пахли вы – мужским и крепким потом,
мы с вами встретимся – (все сразу!) непременно.
...Но что-то мне сегодня подсказало:
не в этот раз и не на этом свете.
Нет, мой бесценный, это ты – бессмертен,
а я в тебе – умру, тридцатилетним.
За вас за всех —
трепещущих у школы,
сгоревший весь, с изнанкою лица...
– Да не сгоревший я, – лиловый я, лиловый,
пурпурный, розовый, багровый – до конца...

В тот год, когда мы жили на земле
(и никогда об этом не жалели),
на черной, круглой, выспренной – в апреле
ты почему-то думал обо мне.
Как раз мать-мачеха так дымно зацвела,
и в длинных сумерках я вышел из машины
(она была чужая, но была!)...
...И в этот год, и в этот синий час
(как водится со мной: в последний раз )
мне снова захотелось быть – любимым.
Но я растер на пыльные ладони
весь это первый, мокрый, лживый цвет:
того, что надо мне, – того на свете нет,
но я хочу, чтоб ты меня – запомнил...
– Ведь это я, я десять раз на дню,
катавший пальцами, как мякиш или глину,
одну большую мысль, что я тебя люблю,
(хоть эта мысль мне – невыносима),
стою сейчас – в куриной слепоте
(я, понимавший все так медленно, но ясно)
в протертых джинсах,
не в своем уме.
...в тот год, когда мы жили на земле —
на этой подлой, подлой, но – прекрасной.
Апрель 2004