Кирилл Ковальджи - Звенья и зёрна

Лирой или секирой —
лирикой или сатирой —
стихи должны быть поэзией
или, напротив, пародией,
только не просто стихами,
рифмами-бубенцами…

Читателю достаточно общенья
с моим стихотворением, а мне
на встречу не поспеть уже,
      ревную
к своим созданьям — будто не мои,
дорогами, друзьями и врагами
они со мной не делятся совсем,
когда тоскую по обратной связи
здесь и сейчас,
      шагая с москвичами,
спешащими в метро, в универсамы,
на площадь, где задумался поэт,
что к цоколю признанием прикован.

Там, за высотным зданьем на Смоленской,
Выглядывает солнце в пол-лица.
Горит пролет Садового кольца —
Закат изобразил пожар вселенский.

На площади шаг уходящий женский
Поэт чугунный ловит без конца.
(Тень — под колёса… из-под колеса…)
Из «Юности» выходит Вознесенский,

Он старше Маяковского. Но он
Все ж младше… Над окном кулинарии
Осваивают голуби балкон.

Метро толкает скопища людские,
Но огненный распахнут небосклон
Над буднями. Как и судьба России.

И дым над городом, и чад,
И вместо ангелов-хранителей
И трубочистов-чертенят
Плакат над крышей
      мирных жителей
Зовет хранить в сберкассе вклад.
А на асфальте сказкам холодно,
А бабушки в могилках спят,
И нет путей назад. Нет Воланда
В квартире номер пятьдесят.
И я, служить общенью призванный,
Я сам люблю, хоть и не рад,
Компьютеры, и телевизоры,
И телефонный аппарат…

Между дышащей угаром
мостовою и толпой
по бордюру тротуара
ходит голубь городской.

Ходит голубь городской
тупо, словно заводной,
и глаза его стеклятся
деловитою тоской.

Он на крошки, на окурок
смотрит косо, как придурок,
он не видит и не слышит
ни колес, ни каблуков,
перегаром пыльным дышит,
существует, будь здоров.

Я, спешащий на автобус,
так на голубя гляжу,
как господь на этот глобус,
где, как голубь, я хожу
на краю планеты ломкой,
ах, по лезвию, по кромке,
по черте, по рубежу…

Пассажир умылся, выбрился
И себе не находит места:
Скорый поезд из графика выбился,
Где стоит — неизвестно.

Предусмотрено было заранее,
Как положено в важном вопросе,
В 3 прибытие, в 5 заседание,
Выступление в 8.

Но застыли березы, ели
И корней пятерни,
Синий свод, сияние, зелень,
Птицы, лужи зеркальные, пни…

И лесок, и пчела, и поляна
Вызывают недоумение
Неуместностью — выглядят странно,
В другом измерении.

Эта вставка не значилась в плане,
Растет беспокойство покоя,
И глядит, как пришелец, землянин
Через стекло двойное.

Точно братья, похожи поэты,
лишь за пазухой — разные речки, поляны,
имена, времена и страны
той же вечности, той же планеты.

Мастера поодиночке
тук-тук-тук и день и ночь:
всё хотят, чеканя строчки,
прозу жизни истолочь.

Плотник
в сосне различает доски,
мастер
в доске прозревает лицо.

Известно место, где произойдет
восхода предначертанное чудо.
Какой мудрец укажет наперед:
поэзия —
              когда взойдет? откуда?

Жизнь не воспроизводится
в любом произведении,
она к чему-то сводится
при воспроизведении.

Слово сильнее меня.

…и переходят в сновиденья
незавершенные стихи.

…пытался я избыть стихотвореньем
тоску. Но настоящая тоска
непоэтична. Музыки не стоит.
Не дай вам бог…

Слова заботливо беречь,
охапки стрел копить в колчане?
«Чем продолжительней молчанье»,
тем затруднительнее речь…

Какие прекрасные вижу стихи,
когда собирается буря:
качаются в рифму деревьев верхи
и катится гром, каламбуря.

Ты ночами не спишь, переводчик,
хочешь Пушкина перевести,
хочешь в лодочке, как перевозчик,
берег с берега перевезти…

Не переводится гранит
на языки другой породы.
Лишь равный с равным говорит,
все остальное — переводы.

Является гений когда —
обычно тогда и не узнан.
— Звезда через светогода…
— Возможно, но все-таки грустно.

По генам, по снимкам рентгеновым,
по анатомическим данным
нет разницы между гением
и графоманом…

Средние стихи неинтересно
сочинять. Печатать их легко.

Кому эстетство,
кому естество…
по какому ведомству
ведовство?

Вчера стихи писали грозно,
сегодня пишут их красиво.

Подумаем о завтрашних стихах.

Сойди с горы, сними
венец свой горделивый —
несчастный и счастливый,
как человек с людьми.

Таланты — варианты,
а гении — мутанты.

Напрасно в предчувствии гроз
столичные стонут витии:
не в Риме родился Христос,
помазанник периферии!

Где находится инферно,
преисподняя? — Наверно,
примостился ад хитро
меж асфальтом и метро.

Твой дом не на земле,
      а на другом жилище,
над потолком
      не солнце, а соседи,
перед окном
      не горизонт, а дом…
И поделом.

Я обнимаю их, утешаю,
родители стали детьми.

В несодеянном каюсь…

Молодость вторая
у сорокалетней…
Будет только старость
первой и последней.

И я скользнул по разным странам,
как отраженье по стеклу…

Поэзия уходит с площадей,
расходится без шума по квартирам,
чтобы взойти через сердца людей
мерцающими звездами над миром.

Живут здесь поэты. Народ не простой,
сплошная наглядность удачи:
не косы, не тучки, не век золотой,
а премии, звания, дачи…

Материшься в этой компании,
обсуждаешь доклад в другой,
замолкаешь в кругу мироздания,
где Данте, Шекспир, Толстой…

Талантом дерзким превозмог
ты миф, где аист и капуста,
и сдал в музей киноискусства
последний фиговый листок.

Кружится легкий осенний лист, —
кем он приходится дальней звезде?
«Здесь и сейчас!» — говорит дзен-буддист,
поэт переводит:
      «Всегда и везде!»

Ночь в лесу! О, как ты хороша!
Сердцу больше ничего не надо,
только б слушать, слушать не дыша
шорохи и шепот снегопада.