Кирилл Ковальджи - Звенья и зёрна

      …но пуля Дантеса
на смену поэта повергнутого
на сцену вызвала Лермонтова —
такая вот пьеса.

Но что за финал,
когда не нашлось современника
спросить с того соплеменника,
что руку на своего
      поднимал!

И с тех пор уже
не от француза
погибала русская муза…

Защитилась тогда от поэта,
отстояла себя…
      Гору лет
после выстрела из пистолета
перешла —
      продолжения нет.
Защитилась,
      себя отстояла,
родилась, мол, актрисой на свет,
но актриса тогда почему-то
за минуту,
      за четверть минуты
до финала
      в лицо не узнала
настоящую роль…
      Застрелился поэт.

Говорили потом:
      ухватился
за отказ — в оправданье себе,
застрелился поэт,
      уклонился
от того, что чернело в судьбе,
упредил середину тридцатых,
с женским именем гибель связал,
написал он, что нет виноватых,
отчего погибал —
      не узнал,
потому в полный рост, как бывало,
молодой, упоенный Москвой,
он на площади
      весь из металла
с непокрытой стоит головой,

но в глазах у нее
      и сегодня:
дымка пороха… стон…
      и опять —
с пулей в сердце
      он голову поднял,
смотрит,
      силится что-то сказать…

Они любили друг друга
и оба с собою покончили…

Правда, он застрелился почти на глазах у другой,
а она полстолетья еще погодила
и многих еще любила,

но все-таки верно лишь то, что в стихах:
Маяковский и Лиля.

Стариковский семейный досуг
ставит ту же пластинку на круг.
Ах, какая привычная мука
повторяться от звука до звука,
завтра снова вчерашняя скука,
лишь бы только не помнить, что вдруг —
та последняя в мире разлука…

Страсть не зря укротилась —
Горек привкус предела.
Будущее укоротилось,
Сущее потускнело.
Оно и в зное и в стуже
Все хуже, по мнению старцев.
Не спорь.
      Мир становится хуже,
Чтоб легче с ним было расстаться.

Ожил в сумерках магнитофон,
ленту старую сводит судорога,
воскресает веселая сутолока,
хохот, тост, хрусталя перезвон,
голоса…
      словно чертик из ящика,
прямо в комнату — праздничный час.
Чудеса! Только в то настоящее
не пускают из этого нас.
Там не ведают все, что последует.
Мы-то знаем.
      Пускать нас не следует.

Еще раз прокрути,
      еще раз…

Пространства и времени нет
для памяти.
      Память — арена,
где вольно направленный свет
из тьмы вырывает мгновенно
любой по желанью сюжет.

Но старость — обратная смена,
и детство, как купол вселенной,
свободной от боли и бед,
растет и встает постепенно
над жизнью, над сценою лет.

Ты умнеешь год от году,
постигая жизнь с исподу,
недоверием к восходу
обставляешь свой уход.

Эта мудрость — не поется,
поздней правдою зовется,
в срок просроченный дается,
впрок живущим не идет.

Это выгоревший уголь,
наступление песка,
эта мудрость — жизни убыль,
белый холод ледника.

Есть беспамятства ученье,
Где не храм, а кабинет.
Есть секрет переключенья,
Отключения завет.
Дело сделано, и — к черту!
Отводи скорей глаза.
День ушедший перечеркнут,
Вспоминать его нельзя.
Никаких итогов зряшных!
След стирает пустота.
Совесть, враг всех дел вчерашних,
Исторически чиста!

И возраст, и авторитет,
И располагающий вид…
Заходит он в свой кабинет,
Уверен, умен, деловит.

И личный решился вопрос,
Хватило уменья и сил,
И женщину он перерос,
Которую боготворил…

Как улитка — сладость воли
находил он взаперти:
жизнь опасна, жизнь — как поле
минное — не перейти, —
каждый шаг непоправимый,
роковой, необратимый,
неисповедимы все пути…
Страшно быть религиозным,
атеистом — страх двойной.
Опасался быть серьезным,
как паяц — перед судьбой,
у часов он стрелки отнял,
чтоб ни холод, ни жара,
чтобы завтра — как сегодня,
а сегодня — как вчера:

«Как улитка — медленно, уютно
в раковине сны свои смотрю,
потому что понимаю смутно
века двадцать первого зарю…»

Прет прямолинейно, и нелепо,
И беспрекословно, как приказ,
По пути, начертанному слепо,
Пращур паровоза — Китоврас.

Не скажу: догматик одиозный
Или же фанатик-еретик,
Знаю —
плут петляет виртуозно,
Простодушье
рвется напрямик!

Удивляйтесь Вселенной
и живому всему,
говорите спасибо
неизвестно кому.

Удивляйтесь поэту,
одолевшему тьму,
говорите спасибо,
говорите — ему!

— Россия, боль моя,
      к чему мне ум и зренье?
Меня вот-вот сметет
      наплыв небытия.
Кругом самообман
      и самообольщенье,
А я себе не лгу,
      Россия, боль моя,
Не вышло, не сбылось,
      не состоялось снова.

Все кончено. Тянусь
      в грядущие века,
Как через пропасть мост,
      и вновь рукой слепого,
Опоры ищет в воздухе
      строка.

В стране Пушкина и Блока
называться поэтом —
это редкое мужество
или полный провал.

В стране Пушкина и Блока
на стихи я решился,
ибо жил далеко на окраине
и поэтом себя не считал…

Бояться тебе не пристало,
Что скажет завистник и хам:
Чужие слова не пристанут
К твоим беззащитным стихам.
Никто ничего не прибавит
К поэзии, не пристегнет —
Хулой отличит и прославит,
Потомков к тебе привлечет.

Лирой или секирой —
лирикой или сатирой —
стихи должны быть поэзией
или, напротив, пародией,
только не просто стихами,
рифмами-бубенцами…

Читателю достаточно общенья
с моим стихотворением, а мне
на встречу не поспеть уже,
      ревную
к своим созданьям — будто не мои,
дорогами, друзьями и врагами
они со мной не делятся совсем,
когда тоскую по обратной связи
здесь и сейчас,
      шагая с москвичами,
спешащими в метро, в универсамы,
на площадь, где задумался поэт,
что к цоколю признанием прикован.