Георгий Шенгели - Собрание стихотворений

Нет молодости. Лета нет и юга.
Смешно: я осмотреться не успел,
А три тепла уплыли за предел,
За дымную черту земного круга.
Проходит август в тишине полян,
И — знак того, что недалеко вьюга, –
Искрится в высоте Альдебаран.

Искрится в высоте Альдебаран,
Рубин, весь налитой багрянцем страстным.
Зовет взлететь к нему порывом властным.
Но где болид? Ядро? Аэроплан?
Но что болтать? И вижу сквозь туман –
Ко мне склонилась ты лицом неясным.
Не знаю как, но я тобою пьян.

Не знаю как, но я тобою пьян.
Я не хотел такой внезапной чары.
Достаточно меня гнели удары;
Довольно вывихов, довольно ран.
На мне давно запаяна кольчуга.
Но ты… И вновь я болью обуян,
Еще чужая, поздняя подруга.

Еще чужая, поздняя подруга,
Осенняя последняя любовь…
О, пережить с тобою, вспомнить вновь
Норд-оста песнь, полынный запах луга.
Но я не тот. Теперь бы я не мог
Тебя позвать под парус, вздутый туго, –
Что дам тебе моей любви в залог?

Что дам тебе моей любви в залог?
Чем я означу бледное томленье?
В нем для тебя лишь боль, не упоенье:
Так начертал нам августовский Бог.
Что запаять в твоем кольце упруго?
В крутой металл какой бы камень влег?
Рубин? О нет. Не он символ недуга.

Рубин? О нет. Не он символ недуга.
Рубин ты знала в страсти молодой.
В нем дней весенних клокотал прибой,
Как Бахова властительная фуга.
Какой прибой? В порту мы. Жидкий грог
Нам руки жжет, и вот — сквозь дрожь испуга
Жемчужина, пузырчатый ожог.

Жемчужина, пузырчатый ожог:
В нее бескровный дождь осенний пролит,
В ней влажный жар тревожит и неволит:
Боль тех, кто заблудился без дорог.
Ах, если бы: Крым, ураган, фелюга…
Но ты прости: я дал тебе, что мог, –
Нет молодости, лета нет и юга.

Нет молодости. Лета нет и юга.
Искрится в высоте Альдебаран.
Не знаю как, но я тобою пьян,
Еще чужая, поздняя подруга.
Что дам тебе моей любви в залог?
Рубин? О нет. Не он символ недуга, –
Жемчужина, пузырчатый ожог.

У медного персидского бродяги
Он желтую жемчужину купил,
Сияющую нежной сетью жил,
Оттаявших в бледно-молочной влаге.
И зная: красота острее шпаги,
С жемчужиной принять любовный пыл
Красавице холодной предложил
Письмом на раззолоченной бумаге.
Жемчужина отвергнута. Увы!
Он не подъемлет скорбной головы,
Трудясь упорно над сонетом пленным.
Окончив, — перл старательно дробит:
Письмо ей посылая, осушит
Чернила этим прахом драгоценным.

Нет, не явиться тем стихам,
Где бы моя любовь запела:
Пока звенит струною тело,
Не зазвенеть тугим словам.
Нет холода. Но пусть не минет
Ни этот жар, ни этот бред;
Пусть навсегда меня покинет
Тот, кто во мне: другой, поэт.
Одно да будет: колыханье,
И мысль, окутанная тьмой,
И — да поит меня чумой
Твое айвовое дыханье!

Жара ли мучает или тебя люблю,
Но некий мглистый зной расплавил мысль мою,
И зреют образы, тугими облаками
Вздуваясь и всходя над мутными полями,
И только зарева и радуги вверху.
Как мне их покорить стеклянному стиху,
Такому хрупкому и колкому такому?
Как в нем запечатлеть бестелую истому?
И время тянется… О, если б ветерка!
О, если б тронула меня твоя рука,
Твоя прохладная, как будто неживая,
Нежаркой ласкою случайно обвивая!

Я постарел. О чем теперь мечтаю?
Не о лужке пастушьем, не о балке,
Зияющей в солончаках морозных
Под киммерийским под полынным солнцем.
Я не хочу ни парусного бота,
Свистящего сквозь августовский фосфор,
Ни хриплого авто, что вылетает
На круглый мост чрез Зимнюю Канавку.
Что мне ковры йомудские и синий
Фаянс, и колкий сахар кокаина
У рыжего художника, к кому
Мы из театра заезжаем на ночь?
Мечтается столовая большая,
Часов стеклянный гроб, где древоточец
Отмеривает время, вата в окнах,
В углу багаж еще в наклейках свежих,
Сознание, что всё осталось там,
Где станции, где алебарды стрелок, –
И ты в соседней комнате звенишь
И плещешь умывальником, и скоро,
Вся свежая и грустная немного,
И добрая, придешь и сядешь рядом…

Как странно всё… Должно быть, нервы
Ослабли, перенапряглись…
Вчера я был с тобою, с первой,
И мысли бурею неслись.
Я знаю этот лёт, вспененный
Туманом, зноем, синевой,
Мучительный, неутоленный,
Неразделенный… неживой!
Сегодня — всё омыто, сдуто,
И в жестяную тишину
Спадают крупные минуты
И гальками идут ко дну.
И в каждом торопливом круге
Я вижу — то былые сны,
То взмах смычка, то взгляд подруги,
То гробовые пелены.
В однообразной этой смене
«Чего-то нет, чего-то жаль» –
И музыки, и упоений,
Уплывших безвозвратно вдаль.

Солнце ночное, любовь, — твоя взбегает квадрига,
В мой позвоночник сыпнув огненной дробью подков,
Плотной слезою исторгнув отстой обесцененной жизни, –
Что же, как падаешь ты, — я не исчезну с тобой.

Ты сравниваешь? — Сравнивай! Быть может,
Я хуже их. Но, значит, ты лгала,
Когда шептала, что тебя тревожит
Апрельская моих порывов мгла,
Что лишь моя любовь тебя стреножит,
Что лишь она тебе стальные вложит
И повелительные удила.
Лгала? — Пусть так. Но, значит, не посмела…

Над моей кроватью сонной
После долгих-долгих лет
Снова сталью вороненой
Голубеет пистолет.
Помню, как снега белели
И в морозной тишине
Ожидание дуэли
Обжигало душу мне;
Помню сломанные ветки
На сугробе золотом
И пружинный зуб гашетки
Под уверенным перстом.
Хорошо на грань поставить
Тридцать лет и тридцать книг,
Хорошо всю жизнь заплавить,
Как в кристалл, в гремучий миг!..
Может быть, и повторится
Сон давно ушедших лет:
Звонко щелкнув, разрядится
Бирюзовый пистолет.
Пуншевою злобой взмылит
Злоба радостная рот,
Если, раненный навылет,
Враг бескостно упадет.
Если даже сам я буду
Этот враг, то и тогда
Всю мою тоску избуду,
Побеждая навсегда!

Наварен тягучий сургуч
Запонкой золотою;
Скрипичного имени ключ
В нем легкою лег чертою.
По просветам ровных строк
Музыку чую в конверте.
Но — заревой ли рожок
Или валторны смерти?
Падает каждый напев,
Сердцу дает подножку…
Пальцы, захолодев,
Надламывают лепешку.