Георгий Шенгели - Собрание стихотворений

То кожаный панцирь и меч костяной самурая,
То чашка саксонская в мелких фиалках у края,
То пыльный псалтырь, пропитавшийся тьмою часовен, –
И вот к антиквару дряхлеющий входит Бетховен.
Чем жить старику? Наделила судьба глухотою,
И бешеный рот ослабел над беззубой десною,
И весь позвоночник ломотой бессонной изглодан, –
Быть может, хоть перстень французу проезжему продан?
Он входит, он видит: в углу, в кисее паутины
Пылятся его же (опять они здесь) клавесины.
Давно не играл! На прилавок отброшена шляпа,
И в желтые клавиши падает львиная лапа.
Глаза в потолок, опустившийся плоскостью темной,
Глаза в синеву, где кидается ветер огромный,
И, точно от молний, мохнатые брови нахмуря,
Глядит он, а в сердце летит и безумствует буря.
Но ящик сырой отзывается шторму икотой,
Семь клавиш удару ответствуют мертвой немотой,
И ржавые струны в провалы, в пустоты молчанья,
Ослабнув, бросают хромое свое дребезжанье.
Хозяин к ушам прижимает испуганно руки,
Учтивостью жертвуя, лишь бы не резали звуки;
Мальчишка от хохота рот до ушей разевает, –
Бетховен не видит, Бетховен не слышит — играет!

Мне сладко думать, вспомнить любо
О том, как жил, как умер он.
Его встречал я в залах клуба
За тихой партией в бостон.
Всегда приветливый и ровный,
Всегда в учтивом сюртуке, –
Он подневолен был бескровной,
Как бы асбестовой тоске.
Не раз мне видеть приходилось,
Как ночью поздней у окна
Сухая тень его томилась,
Не ожидающая сна…
Кто лю ему был? Книги, люди ль,
Мерцанье ль звезд, плесканье ль крыл?
Или невыстриженный пудель,
Что над его могилой выл?
Или тетрадь в тисненой коже,
Нетронутая двадцать лет, –
Мечты невоплощеной ложе
О сладком имени: поэт?..
Кто знает… Я вошел несмело.
Был черный пуст и гулок дом,
И тонкое пахнуло тело
Еще не отданным теплом.
Я видел, как большая муха
Порхнула от раскрытых глаз,
Как с кухни волокла стряпуха
С водою гретой медный таз.
И я подумал: слишком много,
Чтоб выдать, он в душе таил…
Пусть хоть бессмертие у Бога
Ему не будет выше сил.

Я скрипку в прорубь окуну,
На льдяном ветре заморожу
И легким пальцем потревожу
Оледеневшую струну.
И ломкий заостренный звук
Мне в ухо льдинкою вопьется,
И, как зубная боль, прервется
От музыки теченье мук.
Но, отогретая, совсем
Немой и сонной станет скрипка…
Ошибки не смягчит ошибка:
Ты хочешь, чтобы стал я нем?
Скорбишь о холоде моем?
Скучаешь по другом, горячем?
Мечтаешь, как с цыганским плачем
С тобой мы о любви споем?
Ведь ты ж сама день ото дня
Со мной была всё боле строгой, –
Так пожалей же и не трогай
И не отогревай меня.

Здесь долго жить мне. Взгляд кругом кидаю зоркий:
Окно шершавое уперлось на задворки,
А за амбарами — петуший хвост: закат,
И рыжие лучи на потолке дрожат.
Сияет комната. И панцирь черепаший
В углу на столике своей пятнистой чашей
Зачерпывает блеск… Здесь хорошо мечтать
О том, что никогда не явится опять.
Здесь к месту были бы средь тишины и блеска
Кинжал Печорина, и рыжая черкеска,
И локон женщины, и между пыльных книг –
Разочарованный придуманный дневник…

Там, над синей волной Мичигана
Золотые собрались квириты;
Воздвигается вновь Капитолий,
Созидается наново Рим.
Из огромных индейских раздолий,
Обратившись на два океана,
Подымается меч непокрытый,
Звонким заревом домен багрим.
Всё увидим, что было когда-то;
Промелькнут и цари, и трибуны;
С Кордильер Аннибал круторогий
Прогремит на железном слоне;
Дряхлый Цезарь в пурпуровой тоге
Брызнет кровью на плиты Сената;
Старой власти и роскоши юной
Тот же отблеск сверкнет в вышине…
Но грядущий гудящий Вергилий –
У кого он преемствует лиру?
У слепых европейских Гомеров,
У альпийских и ладожских саг,
Тонким ладом восточных размеров
Он оденет кровавые билли,
Что взнесут покоренному миру
Звездяной атлантический стяг.
О Европа, Вторая Эллада!
Тишина. Философия. Песни.
Годы движутся стройно и строго
Облаками вечерней зари,
И алтарь Неизвестного Бога
Тихо теплится в сумраке сада…
О, воскресни, былое, воскресни,
Повторись, проблистай и умри.

О летняя тоска, — особый дачный холод
В картонной комнате, где к потолку приколот
Пучок бессмертника, где узкая кровать
Окну подставила свой бок — отсыревать.
Вдали, у станции, помятой полусферой
Театра ветхого поднялся купол серый;
Там музыка была, там малокровный газ
Из жестяной листвы выпячивал свой глаз,
Там смутно реяла, тревожась и взлетая,
Бумажных бабочек встревоженная стая,
И скрипок хриплый вой, и мотыльки, и свет,
Какой томительный, какой тягучий бред!
Но там — что делать мне? И лето отлетело,
Немоте и тоске покорным стало тело.
И у окна сижу. Темно. И в глуби рощ
Гнилушки светятся и редкий краплет дождь.

Я не сплю… Ведь было, было это!
Кремль, река, прозрачный храм,
Мох на грубых плитах парапета,
Летний зной и птичий гам…
Ласточка, ты взором замерцала,
На меня взглянула ты,
И душа к твоим ногам упала
С невесомой высоты.
Было сладко мне, и торопливо,
И взволнованно, едва
Подбирал я в кипени порыва
Неповторные слова…
Ты ушла, сказала мне «спасибо!».
Нина, ласточка, — зачем?
Это я был счастлив, счастлив — ибо
Для тебя не стал ничем…

Сердца мне были точно ванна:
Прохлады взять и пыль омыть, –
И пролетала неустанно
Дней нескончаемая нить.
И к сердцу одному привычен,
В него я восемь лет входил
И, успокоен, безразличен,
Оставил в нем и пыль, и пыл.
Иное сердце предо мной,
Но горькой радости к истомам
Одной лишь мне идти тропой:
Войдя в него, я вскрою вену,
Ему отдам по капле кровь –
И первую мою измену,
Мою последнюю любовь.

В Пантикапее, в склепе Деметры,
Я видел фреску — твои глаза…
Тогда гудели полынные ветры
И канонадой глохла гроза.
И, опьяненный ветром и громом,
В жизнь уходил я, в гуды стихов,
Я захлебнулся льдом и ромом –
Градом восьми безумных годов.
Но где-то — знаю — в омуте мутном
Мерцал потаенно широкий взор, –
О древнем, о смутном, о бесприютном,
Ушедшем в сумрак могильных нор.
И проявилась бледная фреска:
Передо мною глаза твои,
Гончарной лазури, карего блеска
В меня проливая струи.
Я снова, снова в склепе Деметры,
Гроза отгремела, ушли года,
Стихи умолкли, утихли ветры,
Простерт я навзничь, лег — навсегда.
Ты надо мною. Гляди, гляди же!
Здесь так прохладно, здесь тишина, –
И наклоняйся всё ближе, ближе,
Возьми, Деметра, и пей до дна!

Нет молодости. Лета нет и юга.
Смешно: я осмотреться не успел,
А три тепла уплыли за предел,
За дымную черту земного круга.
Проходит август в тишине полян,
И — знак того, что недалеко вьюга, –
Искрится в высоте Альдебаран.

Искрится в высоте Альдебаран,
Рубин, весь налитой багрянцем страстным.
Зовет взлететь к нему порывом властным.
Но где болид? Ядро? Аэроплан?
Но что болтать? И вижу сквозь туман –
Ко мне склонилась ты лицом неясным.
Не знаю как, но я тобою пьян.

Не знаю как, но я тобою пьян.
Я не хотел такой внезапной чары.
Достаточно меня гнели удары;
Довольно вывихов, довольно ран.
На мне давно запаяна кольчуга.
Но ты… И вновь я болью обуян,
Еще чужая, поздняя подруга.

Еще чужая, поздняя подруга,
Осенняя последняя любовь…
О, пережить с тобою, вспомнить вновь
Норд-оста песнь, полынный запах луга.
Но я не тот. Теперь бы я не мог
Тебя позвать под парус, вздутый туго, –
Что дам тебе моей любви в залог?

Что дам тебе моей любви в залог?
Чем я означу бледное томленье?
В нем для тебя лишь боль, не упоенье:
Так начертал нам августовский Бог.
Что запаять в твоем кольце упруго?
В крутой металл какой бы камень влег?
Рубин? О нет. Не он символ недуга.

Рубин? О нет. Не он символ недуга.
Рубин ты знала в страсти молодой.
В нем дней весенних клокотал прибой,
Как Бахова властительная фуга.
Какой прибой? В порту мы. Жидкий грог
Нам руки жжет, и вот — сквозь дрожь испуга
Жемчужина, пузырчатый ожог.

Жемчужина, пузырчатый ожог:
В нее бескровный дождь осенний пролит,
В ней влажный жар тревожит и неволит:
Боль тех, кто заблудился без дорог.
Ах, если бы: Крым, ураган, фелюга…
Но ты прости: я дал тебе, что мог, –
Нет молодости, лета нет и юга.

Нет молодости. Лета нет и юга.
Искрится в высоте Альдебаран.
Не знаю как, но я тобою пьян,
Еще чужая, поздняя подруга.
Что дам тебе моей любви в залог?
Рубин? О нет. Не он символ недуга, –
Жемчужина, пузырчатый ожог.