Антология - Европейская поэзия XIX века

Когда ты блеск утратишь свой,
я не прощусь с твоей листвой,
я буду там, где мы росли,
как часть земли.

Тебе я шлю последний крик,
последний взгляд к тебе приник;
и в трепете воздушных струй
последний поцелуй.

Я дважды прикоснусь к устам,
сначала попрощаюсь сам,
а роз моих любимых куст
твоих коснется уст.

С ним разминусь, уйду во тьму…
Ты передай привет ему,
пусть на могиле зацветет,
когда пора придет.

Хочу, чтоб на груди моей
лежала роза новых дней…
Прошу, в дом смерти призови
ты только свет любви.

Слово? Кто услышит слово,
боль стихов?
Вечна беззащитность слов.
И когда слова готовы
в бой идти, где им силы наскрести?

Правдой мир пренебрегает.
Но пред ней
небо блеск своих огней
в молнии переплавляет.
Это весть, что величье правды — есть.

Почему ж в сраженье этом
не видна
та, что небом рождена
и одета звездным светом?
Что ж вперед на врага нас не ведет?

Почему не разбивает
войск шатры
там, где в бой идут миры,
где героев убивают?
Тем, кто должен пасть,
дай над жизнью власть.

Войско тьмы сломить не просто.
Так прочны
суеверия опоры, так черны,
что от люльки до погоста
краток путь.
Трудно тьму перешагнуть.

Но — вперед! — сквозь боль и беды,
войско слов!
Ведь творцом в конце концов
вам обещана победа.
До конца —
с правдой, детищем творца.

Слово! Правды славный воин!
Ты храбрец!
Из достойнейших сердец
будет храм тебе построен.
Мир простер
над тобой небес шатер.

Слово! Приоткрой забрало
и — вперед.
Сила слова все растет,
хоть порою сил так мало.
Лишь тебе
Вечность суждена в борьбе.

Потому, малыш отважный,
не ропщи,
в пораженье отыщи
отблески победы важной.
В мраке лжи
тропку правды подскажи.

Неужто я не в духе, Моргенблад[236]? Хоть мне необходимо только солнце,
чтобы от счастья громко рассмеяться…

Вдохнув листвы нежно-зеленый запах, я, как от легкого вина, пьянею
и забываю бедность и богатство, друзей моих и недругов не помню.

О щеку трется кошка неяшой шерстью и ссадины душевные врачует;
и глазах собаки, как на дне колодца, топлю я беды горькие мои.

Плющ под окном мне на ладонях листьев
приносит разные воспоминанья, которые не надо бы хранить.

Прошепчут капли первого дождя мне имена людей, меня предавших,
и лабиринты дождевых червей они отравят, соскользнув на землю.

Меня, кто сто восторгов испытал от центифолии столепестковой,
меня всего один листок газетный принудить хочет, чтобы я убил
секунду радости.

А это — словно коварное убийство беззащитных небесно-нежных
и пурпурно-пышных беспечных бабочек;
подобный грех бессмыслен и до дна души пронзает.

И еще — попытка серым пеплом седины мне волосы до срока опалить,
стряхнуть жемчужины секунд счастливых, которые усердно сеет время.

Нет, горе-борзописцы! Лисьи когти напрасно вы вонзаете в скалу,
цветы и мох соскабливая с камня.

Как в раковине злобная песчинка, жемчужиной нападки станут в сердце,
и диадему крепнущего духа они однажды радостно украсят.

Где ненависть? На тысячу локтей ее уносят, улетая, птицы,
она, как снег, под вешним солнцем тает и растворяется в морской пустыне.

Но почему бы крови не кипеть в живущих жилах?
Разве справедливо лишить ландшафт кипящего ручья?!

Вы, ивы высочайшие, терпите, когда ручья стремительная пена
среди камней омоет ваши корни.

Мне не по праву вечно голубое, похожее на круглый глаз глупца,
извечно одинаковое небо.
И разве небо хуже оттого, что в нем живут изменчивые тучи —
необъяснимые вассалы солнца?

И если бы я был совсем один,
то разве стал бы менее великим тогда господь наедине со мной?

Не жалуйся на беспросветность жизни, на звезды глядя,—
ведь они, мерцая, о вечности беседуют с тобой.

Сегодня ярко светится Венера! У неба тоже, может быть, весна?
О ней мечтали звезды зимней ночью; теперь они сияют: Аллилуйя!

У смертных множество богатств несметных!
Душа, цветеньем неба наслаждаясь, приветствует цветение земли.
Она прекрасней, чем весною звезды, хотя зенит цветенья не настал.

Я обнажаю голову пред ликом звезды вечерней.
Словно дождь хрустальный, она на землю изливает свет.

В родстве с душою звезды.
По вселенной идет душа, лицо, как маску, сбросив
и грубый грим морщин стерев легко.

Потом в душе застынет звездный свет, напоминая алебастр покоя.
Как статуя, душа внутри меня; внимательно в ее черты вглядитесь!

Теперь они, наверное, такие, как вам хотелось. Да, они застыли
в немом сарказме.
У моей души — отныне кроткая улыбка трупа. Так почему же вы
опять боитесь?

О, черт! Под алебастром сердце бьется, смеется и трепещет.
И не в силах к нему вы жадность дланей протянуть.

Да, мы любим край родимый,
Край лесистых круч,
Море, ветер нелюдимый,
Небо в хлопьях туч.
Любим дым родного дома,
И отца, и мать.
Стужи бодрость нам знакома,
Солнца благодать.

Гаральд здесь набегам вражьим
Положил предел.
Хокон был нам верным стражем,
Эйвин песни пел.
Начертал здесь кровью Олаф
Крест на склонах гор.
Сверре вел из этих долов
С новым Римом спор.

На врага точили бенны
Топоры свои.
Торденскьольд в поход священный
Выводил ладьи.
Жены защищали кровью
Честь родной земли
И без жалоб участь вдовью
До конца несли.

Правда, нас немного было,
Но хватало все ж,—
Коль валила вражья сила,
Все брались за нож!
Лучше сжечь гнездо родное,
Чем отдать врагу.
Я напомнить вам, герои,
Фредриксхалл могу!

Но насупилась погода,
И пришла беда.
Синеглазая Свобода
Родилась тогда.
С нею все легко, и что там
Голод иль война!
Даже смерть для нас почетом
Сделала она!

Враг бежал, покинув сечу,
Но, подняв булат,
Вышел нам визирь навстречу,
Наш названый брат.
Огорчась, без чувства мести
Спор вели мы с ним,
И теперь, три брата, вместе
Мы навек стоим!

Славь, Норвегия, свой жребий,
Ибо в дни тревог
Бог тебя услышал в небе
И тебе помог,—
Чтоб не жертвою кровавой,
Не ценой войны
Отстояли мы и право,
И покой страны.

Да, мы любим край родимый,
Край лесистых круч,
Море, ветер нелюдимый,
Небо в хлопьях туч,
И, как бились наши деды —
Гордость наших лир,—
Будем биться до победы,
Но за вечный мир!