Антология - Европейская поэзия XIX века

Я — царь во царстве духа своего.
В душе моей мне уготован трон,
Я властен, я диктую свой закон
И собственное правлю торжество.

Мне служат ворожба и колдовство,
Я избран, возведен, провозглашен
И коронован лучшей из корон:
Я — царь во царстве духа своего.

Но все ж тоска порою такова,
Что от постылой славы я бегу:
И царство и величие отдам

За миг один — и смерть приять смогу:
Восторженно прильну к твоим устам
И позабуду звуки и слова.

Была ночная синева нежна;
Я грезил; из неомраченной дали
Златые звезды ласково сияли;
Дремала утомленная луна.

И грезою предстала мне Она —
Созвездия, столь ясные вначале,
Над ней слились в подобие вуали,
Струящейся, как чистая волна.

Возлюбленная, Ты явилась мне!
Мария, аве! — к небу возлетая,
Возник мой голос в воздухе ночном,—

Исчезли мысли обо всем ином:
Я видел, как стоишь Ты, Пресвятая,
В златом дожде, висящем в вышине.

Деревья в позднем золоте стоят
И ждут зимы недальнего прихода.
Как бы вершит осенняя погода
Прощанья с жизнью медленный обряд.

Любовью и поэзией объят
Я был всю жизнь, — мне не лгала природа, —
Но в окончанье бытия и года,
Как понял я, никто не виноват.

И невозможно сделаться покорней,
Чем из бегущей жизни вырвав корни,
И помыслы становятся просты:

Небытие придет на смену яви,
Ожить не вправе мертвые цветы —
Но я в своем стихе воскреснуть вправе!

Далекий город на отлогих склонах,
ни шороха в легчайшем ветерке.
Прислушался — услышал смех влюбленных,
гуляющих вдвоем, рука в руке.

Неспешным взором тщательно ощупал
незыблемые профили оград,
отягощенный облицовкой купол,
старинный водоем, осенний сад.

И на руинах каменных ступеней
болезненно осознаю сейчас,
что мертвые предметы совершенней
и, как ни горько, долговечней пас.

В нас мертвые живут, мы кровью нашей
питаем их, — в деяньях и страданьях
по равной доле им и нам дано.

Мы вместе с ними пьем из общей чаши,
дыханье их живет у нас в гортанях,
они и мы — вовеки суть одно.

Да, мы равны — но мертвые незрячи;
одним лишь нам сверкает свет Вселенной,
одним лишь нам дороги звезд видны.

Вовеки — так, и никогда — иначе,
и оттого для них вдвойне бесценна
мечтательная тяжесть тишины.

Была темна дорога, словно ров.
Он знал, что в зарослях таятся змеи.
Бледнел закат полоской вдалеке.

И он ступил, спокоен и суров,
на узкий путь — и разве что сильнее
свой виноградный посох сжал в руке.

И мнилось, что огромную змею
он убивает в тусклом звездном свете,
на небе встав над нею в полный рост.

И там, у эмпирея на краю,
его обвили золотые плети
мерцающего лабиринта звезд.

Ты знаешь звезды и в ночную пору
глядишь на карту, а не в глубь небес,
и твоему внимательному взору
ясны размеры звезд, их яркость, вес.

Вокруг тебя в непостижимой дрожи
сомкнулся Космос обручем одним,
но нет на свете ничего дороже,
чем образ, — он в твоей душе храним:

там, в сельском доме, где сердца влюбленных
сейчас ведут неспешный разговор,—
стирают мысль о солнцах и эонах
веселый детский смех и женский взор.

Скорби и плачь, о мой морской народ!
Еще недели две, тревожных даже,—
продав улов, при целом такелаже,
себя счастливым счел бы мореход.

Но тени над прибрежиями виснут,
и воет шторм, за валом вал валя,
что возразит скорлупка корабля,
когда ее ладони шквала стиснут?

Трещит канат, ломается бушприт,
летят в пучину сети вместе с рыбой,
на борт волна ложится тяжкой глыбой
и дело черное во тьме творит.

Пусть вопль еще не родился во мраке,
лишь пена шепчется, сводя с ума,
но борт хрустит, ломается корма…
Качай, насос! Вода на полубаке!

Придет рассвет, но нет спасенья в нем,
кораблик вверх глядит пробитым трюмом.
И женщины с усердием угрюмым
глядеть на море будут день за днем.

Лишь гулкой тишиной полны просторы.
Мы — нация бродяг в стране морской,
нам неизвестны отдых и покой,
и зыбко все, и нет ни в чем опоры.

Король и верный полицай
как-то направились вдаль.
Полицай перчатками гордо сверкал,
король же — кушал миндаль.

И увидал король: в лесу
прячутся семь плутов.
И молвил король: «Не дремли, полицай,
Ты, надеюсь, к делу готов!»

Полицай сказал: «Наручников нет,
однако есть шнурок!»
Но молвил король: «Все равно вяжи,
дадим плутам урок!»

И первому плуту тогда
сказал полицай: «Прости,
любезный, свяжи-ка руки себе
и остальным шести!»

Всех семерых шнурком связал
и молвил: «Что ж, идем!
К эшафоту бегите, семь плутов,
между мною и королем!

Повесить вы себя должны —
вас виселицы ждут!
Позор не смыт, покуда в стране
есть хоть единый плут!»

И к виселице семь плутов
направились гурьбой,
и в них король все время бросал
миндальной скорлупой.

Но возле виселицы — шнурку
нашлась иная роль:
на нем повешен был полицай,
а вместе с ним — король.