Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Первое облако выплеснулось из тьмы,
Тень уронило — светлее, чем солнце, — на стол.
Только что синий — зарделся небесный простор.
Кто это брызнул гранатовой кровью на стол?

Пламя любви, пережившей разлуку и годы,
Лица нам всем опаляло. Пахнуло прохладой,
Розы осыпались лепестками на стол.
Вспыхнула лампа. Гореть ей всю ночь, до рассвета.
Верную дружбу мы выложили на стол.

Я в этом городе самый приметный.
Безбожник, чье имя у всех на устах.
Живу, как на старой картине, поблекший.
День мой расставил силки за окном.
Богатый улов попадает в них:
Женщины, дети, хромцы-попрошайки,
Кошки и птичьи трескучие стайки,
Немного листвы и немного света.
Смотришь — и в памяти четкий оттиск.
А вот и нежданный гость примахал,
Яблоко ест, нахал.

Вижу: сидит погруженный в раздумье.
Глаза — как у раненой лани. Щебечут
Ласточки на проводах. Облака.
Убаюкивают колыханием сонным
Купы миндальных деревьев под солнцем.
Всем он готов поделиться, крестьянин:
Любовью и сыром соленым из торбы.
Легкий толчок — распахнулась калитка.
За нею, по склону, сады и беседки.
Сбил три инжира я длинной камышиной.
Упали и лопнули: алая кровь
С крошкой табачной смешалась — и кофе.
Козьей тропинкой, туманной и тесной,
Следом за песней, взбираемся в горы,
К людским поселеньям. Небо все ближе,
В воздухе — запах раздавленных трав.

Внезапно, будто вспугнутый котом,
Из-под карниза вылетает голубь;
Он вьется в вышине — за кругом круг.
А мы, с рогаткой старой наготове,
Полуохотники-полудобыча,
В засаде притаились — и ни звука.
Пушинками струится с неба радость.
Но времени колеса повернулись —
И вот уже наш сад въезжает в вечер,
А солнце лижет красным языком
Поджатые в полете лапки птицы.

«Сердце! Что пилишь?
Или четыре
Пилишь доски?
Будет меж ними
Сладостно мне почивать!»

«Режу железо,
Цепи ломаю,
Чтобы твой дух,
Волен, вознесся,
Волен — несчастный твой дух!»

«Сердце! Что шепчешь?
Или о дивной
К солнцу тропе,
Той, над горами,
К звездам далеких небес?»

«Песню пою я
Пропастей мрачных,
Смерти и мук,
Мук несказанных,
Песню о счастии гордых!»

Воздушные замки растаяли, как снега.
Грезы мои ушли, как вешние воды.
Ничего не осталось из того, что люблю —
только синее небо и редкие бледные звезды.

Тихо шевелится ветер в деревьях.
Пустота отдыхает. Вода не слышна.
Ель вековая не спит, и грезится ели —
белое облако поцеловала она.

Не ходи больше старой своей дорогой,
там грязно;
проходят мужчины, они говорят об удаче,
глаза у них ненасытны,
а дальше на этой дороге лежит мертвая женщина,
и стервятники рвут на куски ее тело.

Ты ведь уже нашел другую дорогу,
там чисто;
проходят женщины в черном, они говорят о страданье,
и одинокий ребенок играет цветами мака,
а дальше на этой дороге бледный святой
попирает ногой побежденного им дракона.

Оставь, малыш, этого нет на свете,
повсюду бегущие рельсы, дымы, леса.
Где-нибудь в дальних странах
небо синей и на каменных стенах — розы,
или пальмы, а ветер теплей, чем у нас.
Ну и что?
Все равно ничего нет, кроме заснеженных елей.
Все равно ничего нельзя целовать от горячего сердца,
вот почему сердца остывают с годами.

Но ты мне ответил, малыш, что кровь у тебя пылает,
что смерть — лучше бесцветной жизни.
Смерть? А ты знаешь ее тошнотворный запах?
Знаешь, что смерть от своей руки — стократ тошнотворней?

Пока ты живешь, сумей полюбить ползучие дни болезни
и жгучие годы жажды —
они мгновении, как цветенье пустыни.

Я цыганка, чужачка, я неизвестно откуда,
в темных руках принесла я карты и тайны.
Тянется день за днем, однообразно, пестро.
Упрямо смотрю я в лица людей:
знают они, что карты мои обжигают?
Знают они, что фигуры на картах — живые?
Знают они, что каждую карту мечет судьба?
Знают они, что у каждой карты, которая падает из моих рук, —
вереница значений, уходящая в бесконечность?

Никто не знает, что эти руки исступленно чего-то ищут.
Никто не знает, что эти руки давным-давно ниспосланы в мир.
Что эти руки знают на ощупь каждую вещь на земле,
но и во сне они тянутся, чтобы схватить.
Других таких рук нет на свете.

Эти странные хищные руки,
сильные, в кольцах, —
я их прячу под красным платком из упрямства или от скуки.
Эти темные очи глядят в бесконечной тоске.
Эти красные губы горят в негасимом огне.
Эти праздные руки вершат свое дело,
когда отблески зарева освещают черную ночь.

Деревья моего детства стоят высоко над травой
и головами качают: «Что с тобой сталось!»
Стволы как упреки: «Тебе здесь не место!
Ты ведь была ребенком и должна знать все,
а не можешь справиться с пеленами болезни[180].

Ты — человек, чужой и враждебный.
А ребенком ты говорила с нами,
и мудрыми были твои глаза.
Мы откроем тебе тайну твоей жизни.
Ключ ко всем тайнам — в малиннике на пригорке.
Будем хлестать тебя, сонную, по лбу —
очнись, полумертвая, хватит спать».