Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

В глубинах мозга зреет семя,
высасывая жизни суть,
и я уйду в последний путь,
принявши смерть, как воскресенье.

Я знаю — ни один цветок
не встанет над моей могилой,
лишь снег падет, да ветер стылый,
но и под снегом бродит сок!

В больших городах живут хитроумные люди.
Они мостят мостовые бетоном,
чтоб не могли пролетарии
возводить из торцов баррикады.
Они продают билеты в метро
по такой высокой цене, чтоб рабочим
было не по карману
добираться до арсеналов,
до которых пешком не дойти.
В центре они разбили
бульвары такой ширины,
чтобы в ряд умещалось двадцать орудий.
Радуйся, пролетарий! Твои города
прибрали к рукам хитроумные люди.

Сколько нас? Горстка? Две?
Но, видимо, больше, чем надо,
если мы до истерик ссоримся и никак не столкуемся,
кто какие наденет калоши
в тот назначенный час, когда
мы пойдем по скользкой тропе в небесное царствие.

Будто в таком пути
нужнее всего калоши?
Ведь придется идти босиком,
сбивая подошвы в кровь.
Иначе
никак не дойти.
Босые ноги, ясная голова, четкая цель —
и сердце свое не забудь под жилетом:
вот наш единственный транспорт
и наш провиант.

Стары и серы
ворота вечности.
Стоят на торной дороге.
Заросли бурьяном.
Море ржи,
васильковые брызги.
А выше идут облака —
наверное,
в дальние страны.

И люди здесь не нужны.

Я забыла о белизне,
глядя на густые краски осени,
и однажды утром белизна
расстелилась передо мной.

Я остановилась, удивленная:
на моей щеке снежинки
ласково распались
в прохладный запах.
И покой белизны, как напиток,
утолил мою жажду.

Будто бы творец, листая книгу жизни,
закрыл осеннюю страницу,
написанную золотом и кровью,
и открыл другую, новую страницу:
белую равнину.

Чтобы зимнее солнце
бледными лучами
написало на ней прохладные песни:
песни,
подобные снежинкам.

Мы решили забыть о своей любви
и решили врозь по земле скитаться,
не вспоминая имен друг друга.

Какое безумие в этом, боже!
Разве рубец от сорванной ветки
может исчезнуть потом бесследно!

Громко смеясь поблекшими ртами,
мы разорвали красную лилию
и растоптали горящий цветок.

Но красная лилия умирать не хотела.
Было страшно смотреть на ее усилия.
Пламенея, дрожала она под ногами,
и поднимался растерзанный стебель,
как вопли немого о помощи неба.

И свежий снег покраснел от пролитой крови,
и деревья окутал кровавый туман.
В красном тумане мы взгляды скрестили,
это были взгляды убийц,
и мы отвернулись одновременно —
были ужасны наши глаза.

Я целый день листала две большие книги
о бабочках, цветах, о золотых жуках…
Я читала, затаив дыханье,
и когда на миг очнулась, —
увидела, как ты, создатель,
через мое плечо заглядываешь в книгу.
И вдруг
я тебя полюбила.
Наверно, ты был еще молод,
когда все это создал…

Как счастлив ты был,
когда,
сверкая алмазами
и крупинками золота,
все это
выпархивало из твоих искусных пальцев!
Как много создал ты красивых безделушек!

…Потом ты создал человека,
а человек придумал много зол:
различных партий, армий…
Как это надоело!

О, если бы ты все еще был молод!
И, только что создав цветы и мотыльков,
подошел ко мне, таинственно сияя,
и взял бы меня за руку, как старший брат — сестру,
и повел бы меня смотреть
твои творенья!
Я глядела бы во все глаза.
А ты —
ты был бы чуточку польщен.

Я листаю две большие книги,
а ты, создатель,
глядишь откуда-то издалека
и печально улыбаешься, вспоминая время,
когда еще был ты молод.

Синее поле небес
бурями вспахано,
звездным овсом серебристым
засеяно —
зябким и редким
звездным овсом…

Кто
жнецом назовется?
Кто возьмется за лунный серп?

Не торопитесь, ибо этот гроб не то что прочие, где коченеет прах, спеленатой покоящийся глыбой: в нем заколочено сокровище, навечно укрытое жемчужными крылами, какие пламенеют среди ночи на нежно-млечных ангельских плечах.

Не торопитесь, ибо он наполнен, этот короб, стозвучным хором внятного
содружества вещей: гирлянды, пчелы, ароматы, цикады, гнезда, плоды, шипы,
сердца, колосья, гроздья, когти, клекот, чешуя, химеры, сфинкс, уборы, зеркала,
амфоры, чаши, кольца, трели, тирс, аккорды, бубенцы, колокола и колокольцы,
павлиний крик, ветрило, посох и ярмо, сума и диадема, ферула, цепь Е стрелы, меч
и крест, ошейник, змеи, траур, молния и щит, улитка, урна и трофеи, сандалии,
котурны, паруса, зарница, лавры, пальма, радуга, роса, улыбка, слезы, солнце,
птицы, поцелуи, — и все это так зыбко, что — лишь одно неверное движенье, — истаять
может или же разбиться.

Не торопитесь, ибо, как ни мало оно — по росту человека, — это вместилище смогло
под покрывалом собрать бесчисленные сонмы и в тишине бездонной сочетало, быть
может, больше образов и лиц, чем храм, арена, форум и дворец; не всколыхните
символ их нетленный, дабы не потревожить покой вселенной.

Не торопитесь, ибо, апостол света, был он Прекрасной верным паладином, которой
он служил, не внемля ни наветам, ни ропотам ослиным и глумливым; и вы отравите
Единой душу горьким зельем, коль слишком торопливо уложите ее возлюбленного в
землю.

Не торопитесь, ибо он был исполнен, братья, не только наших доблестей, но также
и пороков; и в этом тлене суждено нести вам все ступени человеческой природы —
до высшей и последней, где, столкнув два этих антипода, он высек, гений, искру
той звезды, что рано или поздно, нас вывести должна к победе и плоды ее златит
уже за дымкой горизонта.

Не торопитесь, ибо он был, поэт, возможно, божеством, и мы соприкасались с ним,
его жезла не замечая; он расточал у наших стоп небесный жемчуг и иссоп, а мы,
пируя, чешую и желчь ему, шуту, швыряли; да, богом был он, чья утрата в нас
пробудила бездны мрака, и потому-то, нет сомнений, ваши орудия печали должны с
минуты на минуту повлечь затмение светила.

Но что это, по совести признайтесь: не видимость ли злая? Ведь прошли мы чередой
по горестной аллее не за останками, о праха казначеи; вы в эту яму ворох роз
сейчас опустите, и, значит, довелось увидеть нам не погребенье, нет — апофеоз! и
нам позволено отсюда узреть перед собою чудо. Скажите же, могильщики, ведь этот
герой не расставался с жизнью, — нет, он не примет смертного венца, пока душа его
как прежде дышит там, в его строках и на его страницах, и будет чаровать сердца
земли наперекор гробницам и векам.

Смиренный, он хотел последовать закону всех существ, отдать последний вздох и
умереть, как все мы, — дабы затем, гордясь божественной короной человека, перед
толпой ожить коленопреклоненной; вам говорю, внимайте и молчите, здесь перед
вами он воскреснет, наш Учитель, среди окаменевших лиц, чей мир смоковница
хранит и кипарис, — воскреснет и стряхнет он времени приметы, чтоб, возвратясь
домой, мы с этого момента его прообраз находили в граните памяти людской; чтоб
завтра среди роз на постаментах славы он был во весь свой рост изваян величаво
неколебимо-трепетной судьбой.