Александр Стоянов - Мелодии космических океанов

Солнцестояние – коловорот
весну к нам принесёт.
Божественный огонь,
как грива льва —
меж двух миров – стена.
Возьмёт свою гармонь
Ярило – красный бог,
наполнит кровью мир,
запляшет со всех ног.
Наш лес не сир,
он не убог.
И из могил
восстанет дух земли —
улыбки расцветут в кустах.
Тепло и жизнь бери
с молитвой на устах.
Живи, живи, живи…

Мы стоим по струне,
мы идём по струне,
мы – в народном огне,
мы – вовне.

Наши дети смеются,
наши дети грустят
в колесе революций,
под откосом оград.

Мы танцуем эпоху,
мы танцуем войну,
до последнего вздоха
не признаем вину.

Мы не видим различий
и не знаем сомнений,
за окном безразличий,
в карте звёздных творений.

Мы проснёмся однажды
в корабле белокрылом,
на картинке бумажной
вместе с солнышком милым.

Мы на старенькой кухне,
мы над чайником старым.
Океанами вспыхнет
разговор наш гитарный.

И наполненный звуком,
и наполненный светом,
наклонюсь я над внуком
нерушимым заветом.

Он не похож; на нас,
он не такой, как все,
он – это резонанс,
он – подарок весне.

Смех его одинок,
смех его вне систем,
в струнах его ток —
он всегда на войне.

Он прохрипел свой стих.
Он станцевал и слёг.
Нерв обнажил и стих,
брошенный на песок.

Крик в звуковой коктейль,
дробь барабанов в ночь,
лирика и пастель,
всё остальное – прочь.

Разницы нет, когда
разницы нет, зачем
в небе горит звезда
в зале остывших тел.

В двери войти рад,
в душу цветных схем,
только уйти назад
он уже не успел.

Женщина и рояль.
Небо и океан.
Дарит пьяная даль
радость и нотный стан.

Трамвай – единорог ползёт вперёд,
в шинели с бородой стоит военный.
Держась одной рукой, он ждёт
и, кажется, один во всей вселенной.

Среди камней, дорожных слуг,
разъезды ночь уже плетёт,
сквозь горы, лес, сквозь луг
дымит тенями у ворот.

У чёрных глаз и у монет-очков
в рядах стоят полки солдат,
невидимых гусаров ночи, сверчков,
и затихает звёздный сад.

А он, в мундире, плечом подвинет небо
и ввысь, сквозь облака, к луне.
Туда, где над землёй нет снега,
где Рак, Персей и Водолей в окне.

Там Орион на колеснице созвездия везёт
к полкам луны, одетым в серебро.
И золотым крылом орёл взмахнёт,
даст знак цветным князьям Таро.

По улицам – сосудам текут ночи,
по улицам – венам ползут луны,
любовный поезд – безумные очи,
в бумажных обёртках железные гунны.

Ползут по пустыням апостолы – змеи
до каменных монстров, до мёртвых откосов,
взгляни из подвала на чёрное время,
на жёлтые зубы, на острые косы.

В огне очищенья трепещут порезы,
под взглядом шамана танцуют девицы,
хвала Дионису и призраку бездны,
пространство сгорает усилием жрицы.

Из рек придорожных, из розовых лилий
глядят лепестками распятые звёзды,
отчаянье стерпит забвение глины;
не плачь и спасайся – сегодня не поздно.

Поэзия надувных шаров, испускающих дыхание
свободного полёта на медленный горизонт,
вызывала смех железобетонных небоскрёбов,
но кашель старого вулкана превратил их в мусор.

Расплавленные камни шептали магические слова
и деревья уходили за реку говорить с солнцем.
Стеклянные клёны протыкали чёрную землю,
поэтажно постигая законы зарождения смерти.

Вспышка – столетие. Блохи чувствуют,
что поумнели.
Формула порядка построила их в ряды бойцов,
дабы убивать законно. Всё подчинено одной идее.
Правота недоказуема – формула рассыпается в хаос.

Утро под кустом – в глазницах проросли фиалки,
а он улыбается, диктатор, убитый запахом смерти.
Хаос родил медленную музыку восхода,
подчинённую межатомным связям и небесным
телам.

Когда цветы свои ресницы опускают,
из мира грёз уходит наважденье.
В Гудзоне, рыбами проглоченная стая,
икру надежд отмечет в воскресенье.

Не шёпот красок и не ультрафиолет
питает губ сухие заклинанья,
молекулы рождают белый свет
из рам лучей обманчивого зренья.

На Риверсайде ноющая боль
рождает плач камней печальных
и нерв дорог, надорванный водой,
на мост восходит перстнем обручальным.

Зависимости ради и для вас
уйдут утопленников грустные колонны,
сыграет им бетонный контрабас,
и солнце улыбнётся тёмной зоной.

Кулак разжатый выпустит овец
на дно запруд, молчавших безучастно,
пройдёт по космосу слепому наш отец
и ветер снова станет высшей кастой.

Сквозь прерии нью-йоркских площадей
пройдёт Нептун к китайскому буфету,
и щели глаз заброшенных людей
не внемлют впредь толковому совету.

Ведь видят все не то, что говорят,
а говорят, увы, не то, что слышат,
на трафарет из цифр стремятся в ряд
на веточку тепла, к цветущей вишне.

Проглочен ивами удушливый закон,
в зените славы прорванный веками.
Выходит, жизнь всего один наклон —
дыра в стене, в палате с дураками.

Я – капелька в водной глади,
песчинка в море пустыни,
никто не поранит взглядом
частицу сухой полыни.

Никто не увидит волны,
кометы курчавой танец,
на дне океана соло
и звёздный протуберанец.

Беспечную зыбь морскую
колышет одежда ветра.
И тихую грусть мирскую
укутают краски спектра.

На влажных ладонях пляжа,
в лучах синевы покоя
уснула древняя стража,
у чаши живого моря.

И стелет туман в лощину
свои кружева и сердце,
а звёзды проходят мимо
открытой волшебной дверцы.

По мёрзлым ступеням весны спускаюсь в лето.
Прозрачный воздух насыщен солнечной лазурью
до самого моря танцующих зелёных трав,
до иголок таинственных елей, лоснящихся и диких.
Некогда молчаливый мир заиграл и запел.
Жизнь меж; дорогами берёт своё начало.
Дикая сила с разгона набирает высоту
и с этой высоты обрушивается на немое,
почти бездыханное, обескровленное бытие.
Здесь, среди гладких озёр, нет лжи.
Обросшие кустарником скалы равнодушны
к попыткам обмануть себя и других,
к попыткам выстроить зависимость.
Равнодушное море переваривает каменья,
не обращая внимания на трудности понимания
людей своего места в природе вещей,
на ментальность восприятия.
Солнце освещает старые стены и виноградники.
Ветшают, казавшиеся вечными, пирамиды и храмы
человеческих страстей. Они уходят в глубокое
прошлое.
Сама жизнь превращается в караваны из забот,
в её смысл и свет в конце загадочного тоннеля.
В глазах появляется тоненький месяц.
Он парит над горячими крышами
и исчезает в омутах прозрачной ночи.
Новый день родится из ночных сновидений,
одевая чистую сорочку на голое тело.
Независимо от биржи и стоимости хлеба.
Он погладит гладко выбритые макушки гор,
плавные изгибы полей, рек и озёр.
Затем поперхнётся полуднем и отправится
на сиесту – дремать в тени деревьев.

Большой палец – бодрое равнодушие:
дрались, убивали, друг друга кушали.

Указательный – делай то, что сказали,
не хочешь, живи на вокзале.

Средний – последний аргумент истины
в бесполезном споре с крысами.

Безымянный – ты часть чего-то целого,
из плоти и крови духовной сделанный.

Маленький – бессилие перед всей вселенной,
с обрыва слетает листом осенним.

Ладонь – весь мир заключён во мне:
там всюду жизнь, на Марсе и на Луне.

Кулак – твёрдое противостояние смерти,
болью не гладьте нас против шерсти.

Дуля – комбинация горя и недоверия,
праздник сказочного офигения.

Руки вверх – хоть на ногах стою, но не жив:
мешок сомнений, костей и жил.

Что же от нас, от прежних, осталось?
Что же осталось?
Всем нам и жизни, и смерти малость,
самую малость.

Там, за цветами и за крестами,
там, за крестами
лица, парящие под небесами,
жизни сверстали.

Солнце и звёзды, лето и вьюга,
лето и вьюга,
всё, как обычно и неизбежно в озере круга.

Время уходит – мы не приходим,
мы не приходим.
Мы – на ракете, мы – в пароходе,
Мы – в переходе.

Тихо и гулко между рядами,
между рядами.
Мы не забыли, мы не предали,
мы пострадали.