Петр Вегин - Серебро

Державный ангел на столпе Александрийской
и столпник Даниил,
жизнь обративший в жердь,
не спорю — простоять непросто,
                                           но простите —
попробуйте сидеть!

Попробуйте писать, не обольстясь бессмертьем,
попробуйте писать, когда нельзя дышать,
попробуйте прожить,
                          не создавая монумента,
и этим монумент
                        невидимый создать!

Дыра в Истории
                  равна дыре и Пространстве.
Другого способа на белом свете нет —
залить дыру металлом,
и представьте —
появится в Пространстве монумент!

Я знаю, что стихи
                  надежней монумента,
но все-таки отлейте из руды!
Переливать колокола несовременно,
тем паче —
          яблоня дала
                           нормальные плоды!

…И в небе стало светлее на две звезды,
две звездных, две черноземных отверстых версты
нас разъединили — и не помогут цветы.

Счастливы лебеди, мимо тебя пролетая,
Матерь Звезда невиданно голубая,
все, что ни делаю — светом твоим поверяю.

Перед зеленым, строгим светом Звезды Отца
не заслонюсь, не спрячу ночного лица —
разве пристало колосьям чураться жнеца?

В небе нет времени, не существуют стороны света,
звезды не знают зимы, не ведают лета,
только к земным своим детям тянутся светом.

Певчая птица ловчей не станет уже никогда,
но остается матерью — матерь, даже если она звезда, 
и отцом остается Звезда Отца — навсегда.

Кончится время ночное, мы повторимся.
Но покуда мы бьемся
над разгадкой земной красы,
Матерь Звезда дрожит —
хватит ли у земли для меня материнства,
и смотрит Звезда Отца —
какой я земле сын…

Волчьи ночи пригодны скорее
не для поэтов — для конокрадов.
Я две звезды у неба выпрашивал,
стал за меня березняк на колени.

Что тебе — мало, небо скупое,
Лебедя, Девы и Ориона?..
Дай унести две звезды с горизонта.
Иму душою, да не рукою…

Матерь Звезда со Звездою Отца…
Видно, живые звезд недостойны,
и остаются пустыми ладони,
словно пустые глазницы слепца.

Миллионы звезд — высоко,
только две звезды — глубоко:

не упали в душу — вошли,
как два взгляда в меня вожгли.

Видит око, рука неймет.
Я о двух звездах звездочет.

Днем втроем мы смотрим с портрета.
Я звено между ними, связной.
Но никакой нет
                 возможности встретиться,
кроме как
               стать звездой…

Подвели к вековой березе,
посмотреть велели наверх,
где просвечивал красной слезкой
древний камешек-оберег.

Где взяла ты его, береза?
Меж космических вех
журавли его, что ли, сбросили?
Расскажи, оберег!
В 41-м горела Псковщина
и стонала святая твердь,
но, поруганная и беспомощная,
не хотела она умереть.

Шла на запад колонна пленная,
бабы с девками шли.
Где прошли их ноженьки белые —
там рдяные цветы взошли.

И одна из тех псковитянок
упросила конвойных зверей,
чтобы ей разрешили оставить
на березе ее оберег.

Его мама носила и бабушка,
а давным когда-то давно —
как рассказывал дед —
                   его батюшку
уберег на Бородино.

Забралась она, светловолосая,
на вершину, где соловки,
оберег надела березе:
«Ты мне родину сбереги!..»

Щелкнул немец из парабеллума,
и слетела она навек
окровавленной птахой белой…
А над ней висел оберег.

Время к горю радость примешивает.
Ты, береза, и ты, человек,
                         не забудем расстрелянных,
не забудем повешенных
этот страшный наш оберег.

Постою у березы, беретик
молча скомкаю.
                   Век наперед
не снимай, прошу, оберега,
чтобы родину оберег.

Пусть поют соловьи немыслимо,
листопады пускай и снег,
и Россия
           на дереве жизни —
красный камешек-оберег.

Не важно, что спина бела, —
спиной я к печке прислонился.
Ни разу — хоть не застудился —
не требовалось так тепла.

Труба гудит, дрова трещат,
душа отозвалась теплыни.
Охотники у Ангелины
по-ангельски на печке спят.
(А волки пестуют волчат.)
— Что, Ангелина, жизнь твоя?
—    Что жизнь моя?
                           Что было — сплыло…
На памяти одно — рубила
дрова да эту печь топила,
там не дрова — там жизнь моя.

(Дом Ангелины — теплый кров
застигнутым в ночи метелью.
Я здесь живу уже неделю.
Отогреваюсь.)
—    А… любовь?

—    Пыла любовь…
                       был и залеточка.
Пора стояла золотая —
ходила я в невестах летчика,
счастливая и молодая.

Прилетал мой голубочек
из-под самых облаков,
да военный «ястребочек»
отобрал мою любовь…

(Вижу фото на стене —
молодая, с белым бантом,
Ангелина с лейтенантом.)
—    Не достался мне…
Войне…

Замерзала, вся душа
леденела… Всяко было.
Молодость свою сожгла —
печку письмами топила.

Печку письмами топила,
все глядела на огонь,
все глядела, как горела
моя первая любовь…

Ангелина, Ангелина,
если б все наоборот!
Да судьба неумолима.
Печь гудит. И жизнь идет.

Ангелина, золотая,
жаль, что красок и не взял —
я б волшебными цветами
печь твою разрисовал,

чтобы знала, Ангелина,
цвет нездешне голубой,
а не только розы дыма
над заснеженной трубой!..