Константин Бальмонт - Том 4. Стихотворения

Я впал однажды в пасть водоворота,
Зеленых светов было в нем мерцанье,
В волнах я чуял хоть существ звериных,
Был петлей круг, во всем была угроза,
Я щепкой был, без сил, без дум, без воли,
И все же я узнал освобожденье.

Какой восторг – узнать освобожденье,
Изведав зев и власть водоворота,
Рожденье вновь – за рабством выпить воли
Душа – как пламя, опыт – лишь мерцанье,
Угрозе мира – в духе есть угроза,
Я человек, я царь существ звериных.

Во мне есть также взрыв страстей звериных,
В их хмеле видел я освобожденье,
Я знал, что в Море каждый миг угроза,
Но я не знал игры водоворота,
Я в грозовое бросился мерцанье,
Я в Море плыл, дабы коснуться воли.

Вскипанье волн вином мне было воли,
Был песней рев их голосов звериных,
Пьянило переметное мерцанье,
Вступая в плен, я пел освобожденье,
Не знал, что я в русле водоворота,
Надводность – пляс, подводный ток – угроза.

Пружиной тайной двигалась угроза,
Меня схватил захват исподней воли,
Игралищем я был водоворота,
Был мяч бесов, средь хохотов звериных,
Уж снилось мне – лишь смерть освобожденье.
Но вал бежал, и было в нем мерцанье.

Зеленый змей, могучий вал, – мерцанье, –
Бежал на пересек, и с ним угроза
Водовороту, мне – освобожденье,
В мое он сердце брызнул мощью воли,
Исторг меня из омутов звериных,
Принес к земле из мглы водоворота.

Ни ход водоворота, ни мерцанье
Зрачков звериных – духу не угроза,
Кто хочет воли, в нем освобожденье.

Как пламенеет огненная осень,
В ней красочнаго более расцвета,
Чем в самый яркий, звонкий полдень мая,
Она прозрачней, чем июньский воздух,
Сентябрь соединяет царский пурпур
С тем золотом, что ведает бездонность.

Воздушной синью залита бездонность,
Духотворит всю безпредельность осень,
Еще на бересклете рдеет пурпур
Как будто бы весеннего расцвета,
Но свист синиц, пронзая чистый воздух,
Гласит, что далеки напевы мая.

Он слишком был громоздким, праздник мая.
Забыта в нем сполна была бездонность,
От цвета всех дерев хмельной был воздух,
Но в каждом поцелуе скрыта осень,
Багряный мак, разлив огонь расцвета,
Ярит пожар, поит кровавый пурпур.

В пронзенном страстью сердце плещет пурпур,
Душа скорбит, что ломко счастье мая,
Предел нам – в самом запахе расцвета,
Коснувшись дна, мы рушимся в бездонность,
И разве плод – не смерть цветка, не осень,
Вкруг красных яблок грустью дышет воздух.

Когда допета песня, грустен воздух,
Когда дожегся день, закатен пурпур,
Чу, в голосе стрекоз такая осень,
Что чудится – и не было нам мая,
Со всех сторон в нас глянула бездонность,
Пойми не цвет цветка, а смысл расцвета.

Пред смертью в листьях – все цвета расцвета,
Весь в золоте сентябрьский гулкий воздух,
Клик журавлей сквозь синюю бездонность
Уводит мысль туда, где вечный пурпур,
От жизни – к жизни, чрез пороги мая –
В созвездность зим, в пасхальность – через осень.

Верховна осень, в ней всецвет расцвета,
Превыше мая проясненный воздух,
До завтра пурпур прячется в бездонность.

Он голубой, он вглубь уводит, вечер,
В нем крайний миг свой, рдея, знает Солнце,
Серебряной ладьей всплывает Месяц,
Вступает мир дневной в преображенье,
И синева с Вечернею Звездою
Средь песен мира лучшая есть песня.

Я помню час, вдали звучала песня,
Та, лучшая, в мой первый вещий вечер,
Я был ведом неведомой звездою,
Далекой, словно в Вечность плыло Солнце,
Я полюбил, любовь – преображенье,
За лесом выплывал огромный Месяц.

Пурпуровый, плывя, стал белым Месяц.
Звеня, вдали, звучала в сердце песня,
Разросся лес, прияв преображенье,
В июне ночь – лишь углубленный вечер,
И чудилось, что, закатившись, Солнце
Горело вновь – Вечернею Звездою.

Не яркой ли огромною звездою
Впервые, древле, всплыл в лазури Месяц?
Не жаркой ли звездою было Солнце,
Когда возникла творческая песня,
И день был с ночью, утро было вечер,
И все – канун, и все – преображенье?

Блажен, кто знал, за мглой, преображенье,
Блажен, кто путь свой выпрямил звездою,
Люблю тебя, проникновенный вечер,
Люблю тебя, меняющийся Месяц,
Жива лишь переменой звука песня,
Меняя нас, ведет нас к счастью Солнце.

Меж всяких вер я верю только в Солнце,
Оно взойдет, – и в нас преображенье,
Любовь придет, – и в птичьем горле песня,
Звезда должна стремиться за звездою,
Любовь, ты Солнце, за тобой я, Месяц,
Вся наша жизнь – пред новым утром вечер.

Зеркальный вечер вглубь уводит Солнце,
Чтоб глянул Месяц, путь в преображенье,
А в сребросинь звездою всходит песня.

Зазывчиво молчанье черной ночи,
Таит миры сверкающая бездна,
Вскипает жизнь в ней, в обрамленьи смерти,
Ведомая разведчивой любовью,
В ней слышится заслушавшейся мысли
Всеблаговест, бездонная всезвучность.

Как колокол – безмерная всезвучность,
Исходят из величественной ночи
Ручьистыя ветвящияся мысли,
Питает корни их – немая бездна,
Оазисы изваяны любовью
В пустыне – подчиняющейся смерти.

Не победит неисследимой смерти,
Гудящая роями дум, всезвучность,
Но будет жизнь всегда, горя любовью,
Выковывать в миры железо ночи,
И синяя не утомится бездна
Растить – во тьме корнящияся – мысли.

Звезда к звезде, от мысли к дальней мысли,
Бросает звон волна в плотину смерти,
Ликуют жорла мрака, плещет бездна,
Созвездная раскинулась всезвучность,
Он черный, черенок кинжальной ночи,
Но золото по стали – мысль с любовью.

Глядящий в ночь всегда пронзен любовью,
Из сердца брызжет жизнь, скрепились мысли,
Издревле ночь – одна, и в ней все ночи,
Она глядит, зрак мира, в пропасть смерти,
Глаголет первозданная всезвучность,
Что грозная не потопляет бездна.

Не топит душу в черных глубях бездна,
Всегда – умерший воскрешен любовью,
Гудят колокола, поет всезвучность,
Крылатый рой, созвенья, гроздья мысли,
Воистину взрастает жизнь из смерти,
Шумят леса дремучей черной ночи.

Из древней ночи новью плещет бездна,
Завеса смерти взвихрена любовью,
В упорной мысли – верная всезвучность.

Какая опрометчивая юность,
В ней все – мечта, загадка и зеркальность,
Ей любо отразить в себе все небо,
Она в дремучий лес вступает с песней.
Не чувствует, о чем шумят вершины,
И тонет в неожиданной печали.

На рубеже таинственной печали,
В ненасытимой жажде грусти юность,
Ей говорят древесныя вершины,
Что в мире опрокинута зеркальность,
Немая синь не отвечает песней,
Лишь говорит огнем и громом небо.

Не высота, а глубь и бездна – небо,
В нем свиток неисчисленной печали,
И страстью, сказкой, жаждой, мыслью, песней,
Всем тем, что манит и волнует юность.
В бездонную откинувшись зеркальность,
До острой мы касаемся вершины.

Как шелестят, поют, шумят вершины
О том, что от земли отдельно небо,
Что, глянув ниц в затонную зеркальность,
Звезда всегда исполнена печали,
И что всегда, идя, проходит юность,
И где она, – за лесом скрылась с песней.

Старинной многоопытною песней,
Вещают многолиственно вершины,
Что где-то там за лесом тонет юность,
Лишь зачерпнув чуть-чуть немое небо,
И все же столько взяв в себя печали,
Что ею вся полна ея зеркальность.

Лесное эхо, призрак, зов, зеркальность,
Невнятный сказ, пропетый дальней песней.
Блестящий луч, упавший в грань печали,
Шумящия древесные вершины,
Что зыбью всходят, а не входят в небо,
Такая ты, всегда такая юность.

О, юность, ты алмазная зеркальность,
Ты чуешь небо, меришь землю песней,
Дойдя вершины, не уйдешь печали.