Юрий Верховский - Струны: Собрание сочинений

Как поучительно краткий досуг отдавать переписке
Старых – своих же – стихов: каждый в них виден изъян,
Видишь разрозненность их, и к цельности явно стремленье;
Пусть лишь осколки в былом, стройный в грядущий чертог:
Всякий художник рожден для единого в жизни творенья . –
Друг! Изреченье твое ныне я вспомнил не раз.

В комнате светлой моей так ярки беленые стены.
Солнце и небо глядят ясно в двойное окно,
Часто – слепительно-ясно; и я, опустив занавеску
Легкую – легкой рукой, ею любуюсь. Она –
Солнцем пронизанный ситец – спокойные взоры ласкает:
В поле малиновом мил радостных роз багрянец.
Крупную розу вокруг облегают листья и ветви;
Возле ж ее лепестков юные рдеют шипки.
Следом одна за другою виются малиновым полем;
Солнце сквозь яркую вязь в комнату жарко глядит,
Кажется, даже и бликов отдельных живых не бросая,
Ровным веселым огнем комнату всю приласкав.
Легкий румянец согрел потолок, и печку, и стены,
Белую тронул постель, по полу, нежный, скользнул,
Тронул и книги мои на столе, и бумагу, и руку…
Стены ль милей белизной? Роза ль румянцем белей?

В комнате милой моей и день я любить научаюсь,
Сидя часы у стола за одиноким трудом,
Видя в окно – лишь сруб соседней избы, а за нею –
Небо – и зелень одну, зелень – и небо кругом.
Только мой мир и покой нарушали несносные мухи;
Их я врагами считал – злее полночных мышей;
Но – до поры и до времени: мыши-то вдруг расхрабрились,
Начали ночью и днем, не разбирая когда,
Быстрые, верткие, тихие – по полу бегать неслышно,
Голос порой подавать чуть не в ногах у меня.
Кончилось тем, что добрые люди жильца мне сыскали:
Черного Ваську-кота на ночь ко мне привели.
Черный без пятнышка, стройный и гибкий, неслышно ступал он;
Желтые щуря глаза, сразу ко мне подошел;
Ластясь, как свой, замурлыкал, лежал у меня на коленях;
Ночью же против меня сел на столе у окна,
Круглые, желтые очи спокойно в мои устремляя;
Или (всё глядя) ходил взад и вперед по окну.
Чуткие ноздри, и уши, и очи – недобрую тайну
Чуяли; словно о ней так и мурлычет тебе
Демон, спокойно-жесток и вкрадчиво, искренне нежен.
Тронул он их или нет – как не бывало мышей.
Я же узнал лишь одно: в обыдённом почувствуешь тайну, –
Черного на ночь кота в спальню к себе позови.

Право, мой друг, хорошо на сельской простой вечеринке
Было, тряхнув стариной, мне засидеться вчера.
Девичьи песни я слушал, смотрел на игры, на пляски.
В окна раскрытые нам веял прохладой рассвет…
Только скажу — заглядевшись в окно, я подумал невольно:
Мог бы я дома сидеть, мог бы я Гёте читать!

Как прихотливы твоих эпиграмм венецейских, о Гёте,
Строки, — как струны стройны, — в трепете жизни живой.
Гёте и Пушкин — вы оба — и шутки в песнях шутили
Те, что и в жизни самой. Песня вам – жизнью была.

Что за чудесная ночь! Лучезарнее звезд я не видел.
Грудь не устанет вдыхать теплую душу цветов;
Груди ж дышать не тяжко ль? Напрягши ревностно шею,
К звездам лицом я к лицу голову поднял, о ночь!

Свет этих звезд дотекает к земле мириады столетий;
Диво ль, что, к ним, обратясь, кружится вдруг голова?

Тихо. Так тихо, что слышу: в соседней избе, полунощник,
Песню заводит сверчок, – словно родную, поэт!
Не вдохновеннее ль там он скрипит за теплою печкой,
Чем, у ночного окна, я – беспокойным пером?

Пусть понедельник и пятницу тяжкими днями считают;
Среду и пятницу пусть строгим постом облекут;
Все дни у Бога равны на земле; а на этой, родимой,
Верю, под кровом благим мирно они протекут.

Мощного Шумана слушал, за ним – чарователя Грига,
Регер потом прозвенел, «прокарильонил» Равель.
Что же мудреного в том, что слабый мой голос срывался,
С Шубертом песней роднясь и с Даргомыжским томясь?

Яркий, лучисто-блестящий сквозь темные ветви густые, –
Радостен пруд голубой, в зелени парка сквозя.
Счастлив ли ты, вспоминая бывалые летние песни?
Просто ль доволен опять сладостью лени былой?

Дружбой недавней, но дальной я новые начал страницы;
Грусти – как пыли – налет их не покрыл ли слегка?
Ныне – среди их, в конце ли – старое дружество близко.
Радость в стихах, как в цветах, утренней блещет росой.

Сладко меж зреющих нив проезжать на склоне благого
Тихого, ясного дня; свежею ширью дышать,
Духом ржаным да овсяным. И дышишь, смотришь. Невольно
Взгляд замечает иной, мало привычный узор:
Нивы лежат предо мною; но где ж полосатые нивы?
Да, ведь теперь хутора здесь разбросались и там.

Дети деревней бегут – обогнать гремящую тройку,
Ей ворота отворить – и получить за труды.
Слышат обет: вот поедем назад – привезем вам баранок!
Глупые злобно кричат баловни кучеру вслед.
Всё ж не понятен ли больше обманутой голос надежды
Голоса веры слепой в путь предстоящий – назад?

Плыл я бушующим морем, стремился путем я железным;
Отдых – проселки одни для деревенской души.

В зале знакомом старинном в углу я сидел на диване
И простодушный напев старых романсов внимал.
В окна сквозь ветви июльская ночь звездами глядела;
В душу гляделась звездой глупая юность моя.

В парке – на небе ночном, я вижу, резко темнеет
Елки, одной на пути, край жестковатый, косой.
Мне показалось минуту, что вот предо мной кипарисы
В звездную темную ночь дальной чужбины моей.
Да, но ужели же сердце, любившее годы и годы,
В милом своем далеке бьется и новой тоской?

Юный, сквозь ветви березок краснеющий месяц июльский
Только над нивою всплыл, вот – уж садится за лес.
Тихо в ложбину спускаюсь – и он из глаз пропадает;
Дальше – еще, хоть на миг, вижу я, с горки, его.
Так и обратно иду, – а в небе нежно-зеленом
Светом прощальным горит алая низко заря.
Думаю: редко ли в жизни, хоть только старое мыслям
Скажешь ты, вечер, — душе новую тайну шепнешь?