Илья Сельвинский - Улялаевщина
Обзор книги Илья Сельвинский - Улялаевщина
Сельвинский Илья
Улялаевщина
Илья Сельвинский
Улялаевщина
Б.Я. Сельвинской
ГЛАВА I
Телеграмма пришла в 2:10 ночи.
Ковровый тигр мирно зверел,
Когда турецких туфель подагрический почерк
Исчеркал его пустыню от стола до дверей.
В окно был виден горячий цех
Где обнажалось белое пламя...
Комната стала кидаться на всех
Бешеными вещами
И матовый фонарь, оправленный в кость,
Подъятый статуей настольного негра,
Гранеными ледышками стучался от энергий
В крышку чемодана из крокодильих кож,
Куда швыряло акции, керенки, валюты,
Белье, томик Блока, стэк с монограммой,
Шифрованное слово страшной телеграммы
Таинственное - "революция".
Суеверно сунут копеечный Спас.
Двор под черепом автомобиля ожил.
Судорожно свел никелированную пасть
Крокодил из чемодановой кожи
Пока на подоконнике двуносый бульдог,
Копируя карикатурный обрюзг миллионера,
Стерег рассвет зеленовато-серый
И вздрогнул, заслыша гудок...
В окно неслась огневая метель:
В горячем цеху зарождалось солнце,
Как будто молотом и бессонницей
Там ковали мятеж!
Забойщики, вагранщики, сверловщики, чеканщики
Строгальщики, клепальщики, бойцы и маляры,
Выблескивая в лоске литье ребер и чекан щеки
Лихорадили от революционных малярий.
Хотя бы секунду, секунду хотя бы
Открыть клапана застоявшихся бурь...
А в это время Петербург
Вдребезги рухнул в Октябрь.
Директор узнал об этом раньше рабочих.
В. Н. Сугробов, горный король,
Оставил в кабинете обручи для бочек
И недокусанный сэндвич с икрой.
Да несколько депеш: капитану Канари,
Своей супруге Тате и некой мадам
И вот крокодиловой кожи чемодан
Умчался, уменьшаясь в рубиновый фонарик...
А здесь, на костях, по болотной чаще,
Где только порханье нетопырей,
В грохоте колес, нажимая все чаще,
Головокружительно мчался и мчался
Завода ночной экспресс.
Но в день, когда черным углем на тракт,
Окровавленный знаменами, высыпал завод
Казачья сотня, кривясь от зевот,
Тащилась атакой на вялых ветрах.
Казаку скука: рабочий, скубент...
Другой раз ни разу не дашь палаша:
Пару-другую конем положа,
Всего-то и бою, что гикнешь: "Бей!!"
Но тут уж ворочался с Мазура и Стохода
В шинели, закрахмаленной в крови,
В волдырях, обмотанных верстами походов,
Обрыганный вшами фронтовик.
И не успев ладно умучить, как люди,
За войну перелапанных дома баб,
С обрезом винтовки, от желчи лютый,
Красногвардейщиной пер в хлеба.
Как бочка, где бродит хмель и вода,
Пучась от газов, взрывает обруч
Россия во чреве растила удар,
Разнесший ее христомордый образ.
И дедкой за репку по пене по той
Пошла катиться на ширмах "Петрушка":
Паук-протопоп, крича про потоп,
Да туз-буржуй на пушке,
Помещик Врангель с дяблями,
Ножки-фри, икотица...
Эй, яблочко,
Куды ж ты котисся?!
А пена капустой айда гуляет!
Это не люди, не стар и млад:
Это прет единица с нулями,
Это ожила сама земля.
Сама земля - погорелица,
Отряхаясь корнями рук;
Это мох бородой по коре лица,
Эго рыжих листьев под шапкой шум,
Это сап со свистом корчит гримасы,
Тиф кишками по швам в треск...
Выше громов вырастают массы
Масссы через три "эС".
Если бы дым их избяных труб
За день сконцентрировать и просеять сажей
Черный крест жирнотою в сажень
Лег бы по экватору и полюсам на круг.
Если бы из организма партизанских войск
Выпарить соль и разложить по улице:
С точностью до одной n-ной 7/10 унции
Пришлось бы каждому буржуа на хвост.
И та-та-таканье пулемета-та-та-та
И гранат лирический взвой
Все воспевает исторический смотр
Массы, прущей в набатный звон.
Это был-труба, барабан!
Их последний - да. Раба!
И реши - жих-жах!
тельный бой - нив и шахт!
С Интер - пулеметы - нацио
Дзум пыйхь - оналом
Воспрянет - трубы - род - барабаны:
Людской! Гром. Бой.
Но покуда защищалась буржуятина клятая,
И завод дыбился рывком,
С морей налетел товарищ Гай, агитатор,
И с ним походный ревком.
Товарищ Гай: небольшой тик справа, .
Точно под скулой кишели муравьи,
Но торчали в глазницах черных, как рвы,
Круглые очки в железной оправе.
Товарищ Гай просмотрел свой актив:
Лошадиных, Четыха, Кулагин.
Хотя состав не так чтоб ахти,
Но авось да потянут тягу.
Итак, смета: Лошадиных в Чеку,
Четыхе завод (он парень с угрозой),
Кулагин пойдет в Губпродком и Угрозыск,
А Гай за всех на-чеку.
Ударник и стихийник, хам и герой,
В прорыве притушенной личности
Сашка Лошадиных без околичностей
Крой!
Сашка Лошадиных - матрос с броненосца:
Сиски в сетке, маузер, клеш.
Прет энергию псковская оспа
Даешь!
Сугробовский молотобай Четыха Артемий.
Сурьезный. Ясного ума.
Мокрым утиральником обматывая темя,
В затмении чувствий был от бумаг.
Не раз, моргая, прижимал он шляпу:
"Д'товарищ Гай, смилуйся - по башке гул,
Неграмотный я, еле кляксы ляпаю,
А тут - доклады, счета - не могу..."
Зато вот уж Кулагин - мужичонка вострой.
Этот самостийничает - к преду ни ногой.
Губпродком обособил, ровно каменный остров,
Открыл междуведомственнейший огонь.
Но пузыря очками окна косые,
Сталью пера истекал неврастеник,
И от мыслей кружились плакатные стены
С гитарой и картой лоскутной России.
И товарищ Гай, как Москва на карте,
Привинтив по нерву на каждый Отдел,
Звонил: Четыхе -"Не хнычь - поднажарьте!"
Сашке-"Полегче".
Кулагину-"Дел?!?"
Он, всегубернский, лилипутный Ленин,
В клокотаньи классов, рас, поколений,
Напрягая жилы, так что дергалась десна,
Не знал ни режима, ни сна.
И только когда эта гунная страна
На минуту утихнет от арбы и отары,
Он дернет струну висящей гитары
И, как пчела, загудит струна.
Грифа о гвоздик дребезг и пбстук,
Вощаной жилы соленое-ззз,
И о ресницу прохладный воздух
Призрачной стрекозы.
Как эта мягкая сонь редка.
Сентиментален зазывный звук,
И зачарованный смотрит, как
Кружится бронзовый жук...
...Двести фунтов золотого мяса
С голубой лисицей как описать
Ее перси - облачный пейзаж,
Ее плечи - это с умма сойти,
Ее женственное благородство
В жесте, в поступи, подобной езде,
Маслянистость полуоборота
Луковицы в гнезде.
И глаза. Да нет, надо видеть
Плутоватую невинность их дум
В апельсиновой сердцевине,
Замороженной во льду,
Где влажные дольки золотца,
Растягиваясь и сводясь,
Играют, точно два солнца,
Которыми лучится вода.
А ноздри! Ведь в них затерян
Ребус философских атак:
Реальнее всех материй
Обаятельная пустота.
О, моя дорогая валькирия,
Опущенная на проспект!
Какая, какая лирика .
Достойна тебя воспеть,
Когда твои, Тата, изогнутые
Губы смеются и манят,
И на плечах твоих - окна,
Как в петербургском тумане...
А впрочем - и снова челюсть крута,
Кнопка - вваливаются татары,
И по женской фигуре гитары
С крылатой струной-секретарь.
И в озере, висящем на сером гвозде,
У рупора трубки, в креслах крылатых,
Черный рыцарь в хромовых латах
Меховые брови воздел.
Гундосит Кулагин: "Это что же, ничего? да?
Сашка вчера задержал меня,
А сегодня всех приехавших с 17-го года
Приказал комендатуре разменять".
Лошадиных гнусавит: "Антошка Кулагин
Персонально пределяет меж своими
Муку и сахар и прочие благи
И в списках ордеров его имя".
Гай хладнокровно стиснул мундштук,
Так что дым из трубы раздуло,
Так что бережно звездящие мечту
Зрачки нацелились, как дула.
Но киргизы, приехавшие с дальней Алчи,
За-раз галдят с раздраженьем и мукой
И не могут понять, почему он молчит
И бородкой пера играет с мухой.
Кулагин явился в чьем-то манто
На сером шелку под котиком. Пауза.
Гай: "Тэк-с... Ну, что ж, брат Антон".
Выдвинул ящик, нащупал маузер.
Кулагин понял. Полиловели губы,
Но по глазам заметалась жизнь
"Товарищ Гай - я буду служить.
Вот-те крест. А касательно шубы-с..."
Пуля имела модный чекан
И мозг не вытек, а выпер комом.
Четыха срочно переброшен в Чека.
Лошадиных стал губпродкомом.
Гай говорил. В лицо не глядел он.
Железом звучал его лозунгов лязг:
"Каждое зернышко - пуля белым.
Каждая ниточка-им петля".
Он никогда не размазывал: точка;
Дважды-два; буки-азба.
И Сашка в гипнозе бежал по кочкам,
И сейфом казалась ему каждая изба.
Всем. Всем. Всем.
