Станислав Виткевич - Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы
К н я г и н я. Ты совершенно забыл обо мне...
С к у р в и. Тут и сам Гнэмбон Пучиморда не поможет — его солдаты словно втянуты в шестеренки какой-то адской машины... Да он и сам уработается насмерть, подписывая бесконечные кипы bumag...
К н я г и н я. Ах, какой чудный фон для нашей первой и последней ночи! — нашей — бедной ты мой Скурвёнок! Di doman non c’è certezza[91]! Завтра я уже, наверно, буду «ихняя» — в кавычках говоря — а тебя отправят догнивать в гнилой темнице — как прогнившую гнилятину. Зато сегодня, одержимый этой мыслью, этим ощущением, что все в последний раз, ты достаточно безумен, чтобы меня раскочегарить в звезду-самку первой величины на небосклоне подземных миров великой Туши Бытия.
С к у р в и. Ну и влип же я....
А те всё бормочут — разумеется, в паузах, когда никто ничего не говорит.
С а п о ж н и к и и С о л д а т ы. Бей, шей, коли, стурба его сука; сапог есть вещь в себе!
С а е т а н. В сапоге — весь абсолют! (С непольским ударением на последнем слоге.) И ни чуд тебе ни юд! Символический сапог — вечной правды оселок!
С к у р в и (Княгине). А здо́рово — знаешь, не так уж все это глупо, весь этот символизм. Я знаю, что обречен, но пред тобою не дрогну. Разве что тут же — на этом самом месте — тебя и порешу. А как было бы жалко, как жалко — этого те́льца, этих глазок, ножек — и этих невероятных мгновений.
К н я г и н я. Пошли уж, стурба твоя сука. Таким я тебя и хотела — на фоне этой адовой работы ради самой работы. Но откуда, черт возьми, это багровое зарево?
Багровое зарево действительно заливает сцену. Скурви и Княгиня убегают за правую кулису. Безумная работа кипит.
Конец второго действия
Действие III
Сцена как в I действии, только без портьеры и окошка. В полукруглой авансцене есть нечто планетарное. Остался только высохший ствол дерева, на котором горят сигнальные (?) — красные и зеленые — фонари. Пол застелен великолепным ковром. В глубине, внизу, далекий ночной пейзаж — огоньки людских жилищ и полная луна. С а е т а н в роскошном цветном шлафроке (борода подстрижена, волосы причесаны), стоит посреди сцены, поддерживаемый П о д м а с т е р ь я м и, облаченными в цветастые пижамы и прилизанными на прямой пробор. Справа — в собачьей или кошачьей шкуре (только чтоб весь, кроме головы, был в шкуре, а на голове — розовый шерстяной капюшон с колокольчиком) — спит, свернувшись клубком, как пес, Прокурор С к у р в и, прикованный цепью к дереву.
I П о д м а с т е р ь е (поет отвратительным, кобелиным голосом).
Песенка звучит во мне:
Вдаль скачу я на коне,
Кровь играет в организме
И бурлит во имя жизни.
Слышен звонкий детский смех.
Перевешать надо всех!
I I П о д м а с т е р ь е (поет так же, как I).
Красный цвет царит в природе,
Кровь во мне — ну так и бродит,
Так и прёт из сердца стих.
И не помню глаз твоих[92]...
I П о д м а с т е р ь е. Чьих, чьих?
С а е т а н. Ладно, ладно. Хватит уже этих куплетов — меня от них мутит. Теперь-то я все понимаю: внутренняя жизнь, она ж лавиной несется мимо, как стадо африканских — непременно африканских — газелей. Я способен заново пережить все — во всех временах — я, старик, одной ногой уже стоящий в гробу. Я прошел ускоренный курс жизни — от и до — годочков так с семи, а теперь у меня в башке все перемешалось. Ни за что бы не поверил, что так быстро в человеке более-менее цельном могут, того-этого, произойти столь резкие перемены.
I П о д м а с т е р ь е. Хо-хо!
I I П о д м а с т е р ь е. Хи-хи!
С а е т а н. Я вас умоляю — только без этих штучек в духе так называемого «нового театра», а то меня стошнит на ковер, прямо тут, перед вами, и баста. Возвращаясь к вышесказанному: выдержать существование, хоть немного поняв его суть и не сойдя с ума, не одурманив себя религией или общественной суетой, — задача почти сверхчеловеческая. Что уж говорить о других! Я словно клоп, который вместо живой буржуйской крови опился малиновым соком идеек, перемешанным с концентрированной серной кислотой ежедневной лжи.
I П о д м а с т е р ь е. Тише, мастер, — давайте лучше вслушаемся в наше внутреннее благоголосие, в комфорт свободного бытия внутри нашей собственной психики — словно в футляре — и-эх!
I I П о д м а с т е р ь е. Вот только не иллюзия ли то, что мы и впрямь строим новую жизнь? Может, мы только сами себя обманываем, чтоб нынешний комфорт оправдать? А может, нами правят силы, суть которых нам неведома? И в их руках мы лишь марионетки? Кстати, почему именно «марио», а не — скажем — «касько»-нетки? А? Вопрос наверняка останется без ответа, но и в нем, несомненно, что-то есть.
С а е т а н. Само собой, есть. А вот молчать я не буду, гнизды вы дремучие. Я эту твою мысль, ты, так называемый второй подмастерье, а теперь, в настоящее, сиречь нынешнее время именуемый Ендреком Совопучко, помощником величайшего творца новой... э-э, едрёнать, не будем в титулы играть, — так вот, я говорю, что эту твою мысль, я давно обмозговал и сознательным усилием воли преодолел. Нельзя во всем сомневаться — это давний порок, унаследованный нами от времен нищеты, бесчестья и умственной неполноценности. Щас мы должны изжить его, а не разводить тут антимонии — мы ж не волюмпсаристы какие семнадцатого века, мы ж не уроды, фальшивые по своей соглашательской сути — не какие-нибудь коммунизированные недобуржуялые стервентяи, неуклюже скользящие по заплеванному демократами паркету. И — в помойную яму всю эту веру в тайные силы и организации, как масонские, так и все прочие — это в нас отзываются пережитки религиозно-магических суеверий. Только тот — мужчина, кто от своего жизненного уровня отречется, вместо того чтобы его повышать до бесконечности, пока не лопнет. И с чего это в истории все рано или поздно лопается, а не едет себе в грядущее как по маслу — по смазке разума: но таков уж закон дискретности...
I I П о д м а с т е р ь е. Аж башка трещит от вашей говорильни, пурва ей сучаре в пасть! А вы, мастер, изменились — не отрицайте. Вектор трансформации тот же, что и у меня, хотя качественно перемены различны. Выходит, правильно заметил в свое время бывший прокурор: мы такие как есть, пока мы по ту сторону, а как на эту переметнемся, станем точно такими же, как они. Тайные же силы, как и тайные люди, по-прежнему существуют, только качественно от явных не отличаются — такова уж разница времен — и-эх!
С а е т а н. Все это только внешняя видимость — на фоне стремительных перемен в нашем обществе.
I I П о д м а с т е р ь е (спокойно). Не могли бы вы излечиться от этой своей собачьей, «а ля мужик», старопольски-пророчески-напыщенной манеры выражаться, а главное — от самого́ этого бесконечного словоизвержения?
С а е т а н (спокойно, твердо). Нет. И как Ленин, слуга своего класса, отличался, несмотря на все индивидуальное величие, от Александра Македонского, фантастически олицетворившего личную мощь человека, так я отличаюсь от этой собаки! (Указывает на спящего Скурви.) Однако не время болтать — время дело делать — само ничего не сделается, разломи ее в четыре, эту треклятую действительность — эх!! Прошли блаженные времена идей — когда можно было, того, майонезы жрать и большевиком идейным быть, чтобы при нужде теми же идеями в лоскуты утешиться — что вот мол, хоть и в экскременталиях гниёшь заживо, ан все ж-тки кой-что да значишь. Новой идеи уже не родит никто — новая форма общественного бытия сама себя выпушит, выгнусит, выдавит в диалектической изжоге, в боренье всех потрохов человеческого котла, на крышке которого, на самом краю, у предохранительного клапана восседаем мы — некогда флендроломы гугнявые, а ныне — творцы, только вот что-то не радостные, пёсья их сучара захромо́ленная.
П о д м а с т е р ь я (вместе). Как же нам осточертела ваша ругань — впору выть. Кулёр локаль, сучье ухо! Получилось в унисон — эх, интуитивно: мы и дальше так могём, ежли не противно.
С а е т а н. Перестаньте, Бога ради. Хватит уже, хватит...
С к у р в и (потягиваясь во сне и урча). С удовольствием был бы сапожником до конца дней своих. О, как призрачны все так называемые высшие претензии к самому себе: карабкаешься ввысь, а потом кубарем на дно, в кровь расшибая рожу. Ах — а уж после — всплыть на великие хляби небесные, на вселенскую эту долбень-колотень — ein Hauch von anderer Seite — потустороннее дуновенье. Метафизика, которую я до сих пор презирал, хлынула из всех прорех бытия. Au commencement Bythos était[93] — бездна хаоса! Ах, что за чудная, бесподобная вещь — хаос! Нам не дано постигнуть, что́ есть хаос как таковой, хотя весь мир, по сути — один сплошной хаос. Хаос! Хаос! В наших убогих загонах для обобществленных животных вечно какой-нибудь среднестатистический порядочек норовят навести. Ах — какая жалость, что я не развивал свой ум чтением соответствующей философской литературы — теперь уж поздно — рассудком я освоить этого не в силах.
