Сергей Кречетов - Четыре туберозы
И тогда остаётся лишь стремление сделать возможным невозможное, примирить непримиримое — слить жизнь и любовь».
Он очень побледнел, глаза его потемнели и горели сухим ярким блеском, как в бреду.
«Вот я написал стихотворение, и вы говорите, что оно неплохое. Моему редактору, может быть, понравится его лирический конец, и он напечатает меня на видном месте. А представьте, что коварный друг никогда не появился бы на их светлом горизонте, и любовь увенчалась бы свадьбой… Представьте, что любовь давала бы одни счастливые сюжеты, представьте себе счастье, растянутое на пять актов, и любовь, живущую, как ручной попугай в обывательских домах!.. А разве люди не этого только и хотят?»
Я посмотрел на него, увидал, как дрожат его губы, и вдруг бесцельным показался мне наш теоретический разговор о любви. Я понял, что у маленького Артура, которого я нежно люблю, какое-то большое горе, и, взяв его холодную руку, сказал:
«Что с вами? Расскажите мне о себе. Мне кажется, кто-то причинил вам страшную боль».
«Нет, не жалейте меня! Я счастлив. Может быть, я счастлив действительно в первый раз за всю мою недолгую жизнь. Я знаю теперь, зачем я прожил мои девятнадцать лет. Я люблю и знаю, что такое любовь. Боже мой! — воскликнул он горестно. — Как много дней я блуждал во тьме и не мог понять. С злыми жестокими чувствами я ходил под их окнами и думал, кого мне нужно убить. Я хотел убить его и себя, чтобы она одна осталась страдать. Я писал ей длинные письма, ловил её на улицах, всё надеялся вернуть. И вдруг в минуту какой-то удивительной душевной тишины, которая иногда приходит вслед за последним отчаянием, я прозрел.
Я подумал тогда: а если бы она продолжала любить меня, а не моего друга с золотыми волосами и голубыми глазами, если бы вдруг перед нами двоими открылась длинная свободная дорога…
Куда бы мы пошли? Куда бы я её повёл? Как воплотил бы я тот огонь, что сжигает мою душу в гармонически спокойные, длительные дни счастья.
Когда я был с ней, — он вздрогнул и стиснул зубы, — в ту ночь я мог только сказать одно: зачем нам жить и как мы будем жить? Что сделала бы жизнь с нашей любовью! Умрём вместе, сольём наше последнее дыханье в этом полном единственном миге, умрём прежде, чем жизнь убьёт нашу любовь. У меня был тогда кусок динамита, я звал её в Альпы.
Но она не захотела, она сказала, что я пугаю её, и через несколько дней взяла другого.
Ах, эта улица, этот дом. Они живут внизу. Много вечеров я стоял там, прижавшись к забору напротив. Я видел их за круглым столом возле лампы, я видел, как они целовались, потом гасили огонь и уходили спать. Я всё стоял, стоял иногда до утра. Бог смотрел тогда на меня и говорил о последней, единственной красоте, которую дано узнать человеку — о счастье отвергнутой любви».
Мы долго молчали. Потом он беспечно тряхнул головой и с прежней детской улыбкой сказал: «О, не жалейте меня. Я действительно счастлив сегодня».
Кафе совсем опустело. Кельнерши в измятых фартуках дремали около стойки. Разбросанные ноты белели на рояли. Толстый немец в жилетке считал выручку у конторки.
Артур сидел, наклонившись над столиком, и думал.
Потом мы шли по улице. В жёлтой мгле задыхался город. На повороте какого-то переулка он остановился и протянул мне руку. «Прощайте, я должен идти сюда».
Тёмный страх сжал моё сердце. Я оглянулся и увидел ещё раз около фонаря тонкую юношескую фигуру в чёрном плаще. Из-под широких полей его шляпы выбивались мягкие детские кудри.
Я хотел что-то крикнуть, что-то сказать, но он уже скрылся в тумане.
Его нашли на рассвете возле решётки Королевского парка. Тут же валялась маленькая баночка с остатками цианистого калия.
Я положил на его гроб лавровый венок и праздную эту смерть, как светлый праздник Красоты.
Мюнхен. Лето. 1913
АЛЕКСАНДР ЛАНГ
(А. БЕРЕЗИН / А. Л. МИРОПОЛЬСКИЙ)
Одинокий труд (Статья и стихи)**
Я ОБВИНЯЮ
Я прекрасно понимаю, что печатать стихи теперь — не современно, и я убеждён, что мои произведения постигнет участь сгнить без пользы на полках книжных торговцев, но всё-таки я поступаю так неблагоразумно.
Жертвуя таким образом на произвол судьбы настоящим изданием, я имею в виду только одно маленькое, самое скромное желание: я был бы счастлив, если б из моих книжек хот пять попало в надлежащие руки, в руки истинных поэтов, которые могли бы найти в моих стихах утешение в своём одиночестве.
Да, тогда я был бы счастлив, и цель моя была бы достигнута. О большем я не мечтаю.
Но, высказав такое мнение, я считаю не лишним его несколько выяснить. Выяснить же его иначе нельзя, как нарисовав общую картину положения современной русской поэзии.
До какой степени мало интересуются у нас поэзией, показывают следующие факты:
В конце 1898 года в продаже не было сочинений лучших наших поэтов. Любители раскупили, а издатели медлили, боялись рисковать. В самом деле: Пушкин был только в окрошечном издании Суворина, где стихи расположены в порядке, понравившемся издателю, т. е. без всякого порядка. К тому же это издание даже менее полно, чем Морозовское 1887 года (лучшее из изданий и давно распроданное), а с тех пор появилось немало документов. Честь и хвала «беллетристу» Суворину! (Я ничего не говорю о жалком изделии под редакцией Скабичевского — это вне литературы.)
Тютчева не было ни в каком издании. В 1899 г. появилось 3-е издание Русского Архива, куда вошли только избранные стихотворения, а многие замечательнейшие вещи пропущены, расположены стихи тоже не в хронологическом порядке. Надо заметить, что хорошего издания Тютчева вообще еще не было, ибо издание большое (СПб., 1886 года) сделано очень небрежно, с грубыми ошибками, как это показал г. В. Брюсов в своей статье (Русск. Архив 1898 г. № 11).
Сочинения Баратынского хотя и были в продаже, но в книжных лавках можно было получить лишь Суворинское издание (Дешевая библиотека), неполное и на плохой бумаге. Издание Казанское 1884 г., с вариантами лежало где-то в складе, а в книжных магазинах его не было (букинисты продавали по возвышенной цене). Впрочем и это Казанское издание не полно. Полнее других издание Севера, но оно в продажу не поступило.
Сочинений Фета в продаже вовсе не было.
* * *В том же антипоэтическом духе действует и критика. Замечательно, что Буренин (который бесспорно понимает поэзию, но в угоду времени говорит против самого себя, в чём я искренно сожалею его) и тому подобные личности (но при этом бездарности) — говорят слова уже не слишком глупые, пока речь идёт о натуралистических романах, но чуть речь зайдёт о стихах, они несут гиль.
Но чёрт его несёт судить о свете!
Попробуй он судить о сапогах.
У нас иные присяжные, прославленные критики высказывают мнения немыслимые, невообразимые ни в одной серьезной литературе.
Вот прекрасный пример: г. Скабичевский в своём «труде» «История новейшей русской литературы» не постыдился заявить в «заметке» о Тютчеве:
«Тютчев, во всяком случае, в достаточной мере скучноват».
И после сего классическаго мнения г. Скабичевский еще смеет произносить разные суждения над поэтами! Просто ясно, что поэзия «не про него писана».
Стоит ли еще приводить примеры разных «остроумных выходок» наших известных критиков?! Увы, эти примеры найти не трудно и, к сожалению, они в ужасающем количестве растут не по дням, а по часам.
* * *Теперь посмотрим, где печатаются наиболее талантливые из русских поэтов. Кем наполняются тощие отделы стихов, отводимые толстыми журналами? Бог знает кем, какими-то безличными личностями, фамилии которых забываешь так же скоро, как и их стихи — все эти Ладыжинские, Allegro, Фёдоровы, ***, У, Z, X и пр. и пр. и как ещё они там подписываются, так явно бездарны, так явно скучны, что не стоит и говорить об этом подробнее.
Редко разве промелькнёт имя Бальмонта, и обрадуешься душой, но, к сожалению, видишь его на страницах журналов. Минский, Мережковский и г-жа Гиппиус, после прекращения «Северного вестника», не печатались долго нигде и появились снова лишь в этом году в новшествующем «Мире искусства» и в марксистском «Начале». Сологуб печатается лишь в мелких газетах (стихи его едва ли не в одной «Петербургской жизни»). В. Брюсова, которого я так люблю за его смелые стихотворения, можно сыскать только в одной южной газетке («Южное обозрение» 1899 г.). Читая сборники В. Брюсова, я почувствовал его сильный и первобытный талант, но наверно и его заклевали наши присяжные критики, как заклёвывают они весь цвет нашей родной поэзии.
Видно, такова судьба русской поэзии!
