Юджин О’Нил - Алчба под вязами
Быстро встают, выходят через дверь и, обогнув дом, останавливаются у ворот. С немым восхищением смотрят на небо.
Питер. Красиво!
Симеон. Ага. Таперя золото – на востоке.
Питер. Солнышко-то вместе с нами на Золотой Запад пойдет.
Симеон (оглядывает ферму, сжимает губы, не в силах скрыть чувство). Нну… Может это наше последнее утро тут.
Питер (так же). Ага.
Симеон (топает ногой о землю и с отчаянием говорит земле). Нну, я тридцать лет моих в тебе закопал, в тебя покидал – кровь и плоть и пот, все сгнило, пуще всякого навоза тебя удобряло! Вот кем, черт подери, я для тебя был!
Питер. Ага! Я тоже!
Симеон. И ты тоже, Питер. (Вздыхает, затем плюет.) Нну, чего тужить, назад не возвернешь.
Питер. А на Западе золото – может, и воля. А тут мы – рабы каменных стен.
Симеон (вызывающе). Больше не рабы – и никогда рабами не будем. (После паузы, с беспокойством.) К слову о рабах, как-то Ибен там управляется?
Питер. Видать, управляется.
Симеон. Может, пособить ему – один-то раз?
Питер. А что ж. Коровы нас знают.
Симеон. И любят. А его мало знают.
Питер. И лошади, и свиньи, и куры. Они его мало знают.
Симеон. А нас-то знают и любят – мы им, ровно братья родные! (Гордо.) Нешто не мы их растили да холили?
Питер. А таперя бросаем.
Симеон (уныло). А я и позабыл. (Решительно.) Ну-ка, давай пособим Ибену, сон и пройдет.
Питер. Это можно.
Собираются идти в коровник, когда с той стороны быстро вбегает взволнованный Ибен.
Ибен (задыхаясь). Нну, они тут! Старый осел с бабой! Я из сарая видел. Они внизу у поворота.
Питер. Как ты разглядел? Далеко ведь.
Ибен. Нешто же я не вижу так же хорошо, как он – плохо? Нешто не признаю таратайку да кобылу, да то, что сидят там двое? Кто же еще? Да ведь я говорил вам, что чуял это! (Его передергивает, как от зуда.)
Питер (сердится). Нну, пущай сам и распрягает!
Симеон (тоже сердится). Давай-как поторопимся, соберем барахло да и дадим ходу, потому как он близко. После того, как он возвернется, я и шагу на порог ступить не желаю.
Идут за угол дома, Ибен – за ними.
Ибен (нетерпеливо). А подпишете?
Питер. Попервоначалу покажи деньги старого скряги, а там и подпишем.
Братья, топая, идут наверх укладываться. Ибен появляется в кухне, бежит к окну, выглядывает, возвращается и поднимает половицу под плитой, откуда вынимает брезентовый мешочек, который кладет на стол, и возвращает половицу на место. Через мгновение появляются братья. Они несут старые ковровые саквояжи.
Ибен (начеку, кладет руку на мешочек). Подписали?
Симеон (показывает бумагу). Ага. (Жадно.) Деньги тут?
Ибен (высыпает кучку двадцатидолларовых золотых). Ага. Золотые двадцатки, всего тридцать штук. Сочтите-ка.
Питер (считает, складывая столбики по пять монет). Шесть сотен. (Кладет монеты в мешочек и тщательно прячет его за пазуху.)
Симеон (протягивает Ибену бумагу). На.
Ибен (бросает на бумагу взгляд, аккуратно складывает ее и прячет за пазуху; говорит признательно). Спасибо.
Питер. И тебе спасибо.
Симеон. Мы тебе к Рождеству самородок пришлем.
Пауза. Они смотрят друг на друга.
Питер (неловко). Нну… Мы пошли.
Симеон. Выйдешь во двор?
Ибен. Нет. Я тут чуток погожу.
Новая пауза. Братья неуклюже подвигаются к двери, затем поворачиваются и застывают.
Симеон. Нну… Прощевай.
Питер. Прощевай.
Ибен. Прощевайте.
Они выходят. Ибен садится к столу, лицом к плите, и достает бумагу. Смотрит то на бумагу, то на плиту. На его лице, озаренном через окнотонким лучом солнца, застыло выражение транса. Губы его шевелятся. Братья подходят к воротам.
Питер (смотрит в сторону сарая). А вон он – распрягает.
Симеон (посмеиваясь). Ух, и взъерепенится!
Питер. А вон и она.
Симеон. Давай обождем да поглядим, что у нас за новая мамаша.
Питер (осклабился). И облаем его на прощанье!
Симеон (ухмыляясь). Пошутковать охота. В голове легко и в ногах легко.
Питер. И у меня. Ржать охота, покудова животики не надорвешь.
Симеон. От выпивки, что ли?
Питер. Не-а. Ноги так и зудят, охота идти да идти, да прыгать да еще…
Симеон. Плясать? (Пауза.)
Питер (недоумевая). Ни на что не похоже.
Симеон (его осенило). Видать, это потому как занятиям конец. Каникулы в школе. Первый раз мы свободные!
Питер (ошеломлен). Свободные?
Симеон. Уздечка порвалась, хомут лопнул, забор сломался, каменные стены полетели! А таперя-то мы ка-ак припустим по дороге!
Питер (сделав глубокий вдох, говорит тоном оратора). А кто захочет эту вонючую ферму, пущай берет на здоровье. А нам ее не надобно!
Симеон (снимает ворота с петель, берет створки под мышку). И нету больше ворот – ни открытых, ни закрытых, никаких!
Питер. Возьмем их на счастье да и пустим плыть по какой-нибудь реке!
Симеон (услышав голоса слева). Они!
Братья застывают и превращаются в два неподвижных, мрачных изваяния. Входят Эфрaим Кэбот и Эбби Патнэм. Кэботу семьдесят пять лет, он высокий, мосластый, полный огромной сконцентрированной силы, но согбенный трудом. Лицо у него жесткое, как бы вытесанное из валуна, но есть в нем и слабость, и мелочная кичливость своей ограниченной силой. У него маленькие, близко посаженные глазки, он очень близорук и постоянно моргает, взгляд его напряжен и как бы направлен внутрь. Одет он в унылый черный воскресный костюм. Эбби тридцать пять лет, она полная, живая. Ее миловидное круглое лицо портит налет довольно грубой чувственности. В ее челюсти сила и упрямство, в глазах – жесткая решимость, а во всем ее облике – то же отчаянное, неуемное, неприкаянное начало, которое так очевидно в Ибене.
Кэбот (входя, со странной сдавленной эмоцией в сухом, резком голосе). Вот мы и дома, Эбби.
Эбби (жадно). Дома! (Ее взор алчно обнимает дом, она как будто не замечает две застывшие фигуры у ворот.) Красиво – красиво! Аш не верится, что он и вправду мой.
Кэбот (резко). Твой? Мой!
Пристально смотрит на нее, она так же пристально – на него. Он, как бы отступая, добавляет.
Ну, скажем, наш! Уж оченно долго я тосковал. По весне совсем старым себя чуйствовал. Дому нельзя без женщины.
Эбби (в ее голосе – жажда обладания). А женщине – без дома!
Кэбот (неуверенно кивает). Ага. (И сразу же, раздраженно.) А где все? Работают – или что?
Эбби (замечает братьев. С любопытством отвечает на их взгляды, полные холодного, оценивающего презрения. Говорит медленно). А вон два мужика торчат у ворот и ничегошеньки не делают, знай себе глазеют на меня, ровно два заблудших борова.
Кэбот (напрягая взор). Вижу, да не разгляжу.
Симеон. Я Симеон.
Питер. Я Питер.
Кэбот (взрывается). Так какого же черта вы не на работе?
Симеон (сухо). Тебя поджидали, чтобы с тобой поздоровкаться – с тобой да с хозяюшкой!
Кэбот (растерянно). М? Нну, так вот вам новая мать, ребята.
Она пристально смотрит на них, они – на нее.
Симеон (отворачивается и презрительно сплевывает). Вижу!
Питер (тоже сплевывает). И я вижу!
Эбби (с сознательным превосходством победительницы). Пойти поглядеть на мой дом. (Медленно идет к крыльцу.)
Симеон (фыркнув). Ейный дом!
Питер (кричит ей вслед). Там внутрях Ибен. Лучше не сказывай ему, что это твой дом.
Эбби (как бы пробуя имя на вкус). Ибен. (И тихо.) Я скажу Ибену.
Кэбот (презрительно скривился). Да плюнь ты на Ибена. Ибен – сущий дурень, весь в мамашу, простофиля да слюнтяй!
Симеон (со взрывом саркастического смеха). Ха! Ибен весь в тебя – две капли воды – жесткий да горький, что твоя орешина! Собака собаку сожрет. И он тебя сожрет, старикан!
Кэбот (командует). А ну, марш работать!
Эбби скрывается в доме.
Симеон (подмигивает Питеру, говорит издеваясь). Так это наша новая мамаша? И где только ты этакую откопал?
Питер. Ха! Ты бы лучше в хлев ее загнал, к другим свиньям! (Оба бешено хохочут, хлопая себя по бедрам.)
Кэбот (настолько поражен их наглостью, что растерялся и говорит, заикаясь). Симеон! Питер! Да вы что? Пьяные, что ли?
Симеон. Свободные мы, старый хрыч, – и от тебя, и от фермы этой поганой свободные!
Они делаются все веселее и взвинченнее.
Питер. И собираемся мы в Калифорнию, золото намывать!
