Юджин О’Нил - Алчба под вязами
Ибен (свирепо). А он за это ее убил.
Симеон (после паузы). Никто никого не убивает. Не кто-то убивает, а что-то. Вот в чем соль.
Ибен. А не заставлял он маманю работать до смерти?
Питер. Он и сам работал до смерти. Он и Сима, и меня, и тебя заставил работать до смерти, только никто из нас не помер – пока.
Симеон. Что-то его гонит… и нас…
Ибен. Ну, а я так его не прощу! (Презрительно.) Что-то! А что именно?
Симеон. Не знаю.
Ибен (язвительно). Может, то самое, что вас в Калифорнию гонит?
Они изумленно смотрят на него.
Да слышал я, что вы говорили! (После паузы.) Только приисков вам не видать!
Питер (утвердительно). Может, и увидим!
Ибен. А денег откудова добудете?
Питер. Пёхом допрем. Далеко она, Калифорния, но коли сосчитать все шаги, что мы тут, на ферме, сделали, так до луны дойтить можно!
Ибен. Индейцы в прериях скальпы с вас посымают.
Симеон (с мрачным юмором). А может, мы сами их платить заставим – волосок за волосок!
Ибен (тоном, не допускающим возражений). Да не в том дело. Никогда вы не отправитесь, потому как тут будете свою долю наследства ждать да думать, что он скоро помрет.
Ибен (после паузы). У нас есть права.
Питер. Две трети – наши.
Ибен (вскакивает). Нету у вас никаких правов! Не вашей матерью она была! Это ейная ферма! Нешто он не у нее ферму отобрал? Она померла. Ферма – моя.
Симеон (язвительно). Ты это папане скажи, когда он возвернется! Ставлю доллар об заклад, что он смеяться будет – первый раз в жизни! (И смеется сам: издает единственный невеселый смешок.) Ха!
Питер (ему тоже смешно, он вторит брату). Ха!
Симеон (после паузы). Ты что-то против нас держишь, Ибен. Я вот уж много лет примечаю. По глазам видать.
Питер. Ага.
Ибен. Ага. Что-то держу. (Неожиданно взрывается.) А чевой-то вы ни разу не заступились за маманю, покудова он в гроб ее вгонял, не отплатили ей за доброту?
Долгая пауза. Они смотрят на него в изумлении.
Симеон. Нну… Надо было скотину поить.
Питер. Дрова рубить.
Симеон. Пахать.
Питер. Косить.
Симеон. Навоз возить.
Питер. Полоть.
Симеон. Ветки подрезать.
Питер. Коров доить.
Ибен (резко перебивает их). И стены ложить – камень за камнем. А там и сердце у вас каменным заделалось!
Симеон (легко). Недосуг нам было встревать.
Питер (Ибену). Когда твоя мамаша померла, тебе пятнадцать стукнуло. Ты-то почему ничего не сделал?
Ибен (грубо). А работа? (После паузы, медленно.) Задумался я только после того, как она померла. Я заместо ее работал – стряпал, – тогда-то и понял, что она вынесла, сам выношу, а она и нынче приходит помочь: картошку варить, грудинку жарить, лепешки печь – ее всю сведет, а она приходит, вся скорченная, огонь раздувает да золу выносит, а сама плачет, и глаза у ей красные от дыма да золы, совсем, как у живой. До сих пор она приходит – стоит вечерами вон там у плиты – ненаученная она спать да отдыхать. Не привыкши она к свободе, даже в могиле.
Симеон. Она ведь не жалилась.
Ибен. Чересчур устала. Чересчур привыкла к тому, что устала. Вот что он сделал. (Страстно и мстительно.) А я встряну – рано или поздно. Все ему выложу, что тогда не посмел! Во всю глотку заору. Я уж позабочусь, чтобы маманя хоть в могиле отдохнула да поспала!
Снова садится и погружается в задумчивое молчание. Братья смотрят на него со странным, безучастным любопытством.
Питер (после паузы). Сим, а куда, по-твоему, его нелегкая понесла?
Симеон. Кто же его знает. Вырядился он, едет на таратайке, кобыла вычищена, аж лоснится вся, а он знай языком щелкает да кнутом машет. Я хорошо помню. Я только пахать кончал, была весна, май, закат, золото на Западе, а он-то к золоту и поехал. Я как заору: «Ты куда, папаня?», а он у каменной стены чуток замешкался. Глаза евоные гадючьи на закате сверкают, ровно бы он цельный кувшин вылакал. Ухмыльнулся по-ослиному да и говорит: «Смотри, покудова я не возвернусь, не сбегай!»
Питер. Неужто же он знал, что мы в Калифорнию собираемся?
Симеон. Может, и знал. Я стою себе, молчу, а у него вид чудной, вроде бы захворал он. И говорит он: «Цельный день я слухал, как петухи кукарекают да куры квохчут, будь они неладны. Слухал я, как скотина мычит да брыкается, ну и невмоготу мне стало. Сейчас, – говорит, – весна, и погано мне стало, вроде бы я – старая голая орешина, какая только, – говорит, – в печь и годится». И видать, в глазах у меня надежда какая-то мелькнула, потому как он мне говорит, да как еще злобно: «Только не задуряй себе башку и не думай, будто я мертвяк. Я клятву дал до ста лет прожить – и проживу, хотя бы вам, жадюгам этаким, назло! А таперя поеду услыхать, что мне Бог по весне прикажет – так старопрежние пророки делали. А ты ступай паши», – говорит. И поехал, а сам горланит псалом. Я думал, пьяный он, а то бы не пустил его.
Ибен (презрительно). Ты бы не пустил! Да ты его боишься. Он сильнее – внутрях – чем вы оба вместе!
Питер (ехидно). А ты кто – Самсон?
Ибен. А я все сильнее делаюсь. Чую, как сила во мне растет – все растет и растет – меня прямо-таки распирает!
Встает, надевает куртку и шляпу. Братья следят за ним и понемногу начинают ухмыляться. Ибен смущен и старается не смотреть им в глаза.
Ибен. Пойду чуток пройдусь по дороге.
Питер. В деревню?
Симеон. К Минни?
Ибен (вызывающе). Ага!
Питер (издевательски). К Блуднице вавилонской!
Симеон. Знаем, от чего тебя распирает!
Ибен. Нну… она красивая!
Питер. Двадцать лет красивая!
Симеон. Свежая краска и сорокалетнюю молоденькой телушкой сделает.
Ибен. Да нет ей сорока!
Питер. Стало быть, скоро будет.
Ибен (в отчаянии). А что ты знаешь?
Питер. Все… Сим ее знал… А потом – я…
Симеон. И папаня тебе тоже кое-что может рассказать! Он первый был!
Ибен. То есть как? Он…
Симеон (ухмыляется). Ага! Мы во всем его наследники!
Ибен. Этого еще не хватало! Везде он! Я прямо-таки лопну! (Бешено.) Я ей морду разобью! (Бешено распахивает дверь в задней стене.)
Симеон (подмигивает Питеру и говорит нараспев). Может, и разобьешь… Только ночка-то нынче теплая, красивая – покудова ты дойдешь до нее, так, может, тебе скорее целоваться захочется!
Питер. Так оно и есть!
Оба ржут. Ибен вылетает наружу и хлопает дверью, затем слышно, как хлопает входная дверь. Он появляется из-за угла, становится у ворот и смотрит в небо.
Симеон (смотря ему вслед). Весь в папаню!
Питер. Две капли воды!
Симеон. Пущай собаку собака и сожрет!
Питер. Ага. (После паузы, с вожделением.) А может, через год мы будем в Калифорнии.
Симеон. Ага.
Пауза. Оба зевают.
Пошли-ка спать. (Задувает свечу.)
Симеон и Питер выходят через дверь в задней стене.
Ибен (простирает руки к небу – мятежно). Нну – вон звезда, а он где-то шатается, а я тут, а выше по дороге – Мин, и всё в одну ночь. Целоваться? Ну, так что ж! Она сама, как ночь, такая мягкая и теплая, и мигает, как звезда, а губы у ей теплые, и руки теплые, и пахнет она, ровно теплое вспаханное поле, и такая-то она красивая… Ага! Ей-Богу, она красивая, и плевать я хотел, сколько раз она до меня грешила и с кем грешила, потому как грех мой ничем не хуже никакого прочего!
Быстрыми, широкими шагами Ибен уходит по дороге влево.
Сцена третья
Кромешная предрассветная тьма. Ибен входит слева и идет на ощупь к крыльцу. Он сердито посмеивается и вполголоса ругается.
Ибен. Чертов старый скряга!
Слышно, как он входит в парадную дверь. Пока он идет наверх, все тихо, затем в дверь спальни братьев раздается громкий стук.
Эй, вставайте!
Симеон (ошеломленно). Ктой-то?
Ибен распахивает дверь и входит, держа горящую свечу. Видна спальня братьев. Это комната с косым потолком, образованным крышей. Выпрямиться во весь рост можно только став у стены, делящей верхний этаж пополам. Симеон и Питер спят в двуспальной кровати на переднем плане. Койка Ибена – на заднем.
Ибен (то ли глупо ухмыляется, то ли злобно скалится). Я!
Питер. Да какого черта…
Ибен. У меня новости! (Издает единственный отрывистый, ехидный и грубый смешок.) Ха!
Симеон (сердито). А ты не мог обождать, покудова мы не проснемся?
Ибен. Сейчас рассветет. (Яростно.) А он взял да сызнова женился!
Симеон и Питер (потрясены). Папаня?
Ибен. Окрутился с какой-то бабой лет тридцати пяти – говорят, красивая…
Симеон (в ужасе). Вранье!
Питер. Кто сказал?
