Бернард Шоу - Человек и сверхчеловек
Генри, я всегда был горячим сторонником распространения музыки в массах, но я возражаю против того, что вы принимаетесь услаждать слух публики при каждом упоминании имени мисс Уайтфилд. Так было утром, теперь опять.
Стрэйкер (угрюмо). Ничего из этого дела не выйдет. Пусть мистер Робинсон и не старается.
Тэннер. Почему?
Стрэйкер. Ха! Вы сами знаете, почему. Конечно, это меня не касается, но только зря вы мне очки втираете.
Тэннер. Ничего я вам не втираю. Я и в самом деле не знаю, почему.
Стрэйкер (с зловещей веселостью), Ну-ну, ладно. Пусть. Дело не мое.
Тэннер (внушительно). Полагаю, Генри, что я умею держать себя в границах, уместных между шофером и хозяином машины, и не навязываю вам своих личных обстоятельств. Даже наши деловые взаимоотношения регулируются вашим профсоюзом. Но не злоупотребляйте своими преимуществами. Позвольте вам напомнить, что еще Вольтер сказал: глупость, которую нельзя сказать, можно пропеть[135].
Стрэйкер. Это не Вольтер сказал, а Боу Map Шей.
Тэннер. Благодарю за поправку: конечно, Бомарше. Так вот, по-вашему, очевидно, то, что неудобно сказать, можно просвистеть. К сожалению, ваш свист, при всей его мелодичности, недостаточно вразумителен. Вот что: нас никто не слышит, ни мои достопочтенные родичи, ни секретарь вашего распроклятого союза. Скажите мне, Генри, как мужчина мужчине: почему вы считаете, что моему другу нельзя надеяться на успех у мисс Уайтфилд?
Стрэйкер. А потому, что у ней другой на уме.
Тэннер. Ах черт! Кто же это?
Стрэйкер. Вы.
Тэннер. Я?!!
Стрэйкер. Ну да, будто вы сами не знаете. Бросьте, мистер Тэннер!
Тэннер (со свирепой серьезностью). Вы что это, всерьез или дурака валяете?
Стрэйкер (вспылив). С какой стати мне валять дурака? (Более спокойным тоном.) Да это же ясно как божий день. Если вы этого до сих пор не разглядели, мало же вы смыслите в таких вещах. (С обычной невозмутимостью.) Прошу извинить, мистер Тэннер, но вы меня спрашивали как мужчина мужчину, я вам и сказал как мужчина мужчине.
Тэннер (в неистовстве взывая к небесам). Так значит — значит, это я трутень, паук, намеченная добыча, обреченная жертва?
Стрэйкер. Насчет трутня и паука не скажу. Но что вы и есть намеченная добыча, это можете не сомневаться! И не так уж это плохо, верьте моему слову.
Тэннер (торжественно). Генри Стрэйкер, великий час вашей жизни пробил!
Стрэйкер. Что еще такое?
Тэннер. Этот Бискринский рекорд…
Стрэйкер (встрепенувшись). Ну?!
Тэннер. Побейте его.
Стрэйкер (возносясь на вершину своей судьбы). Это вы серьезно?
Тэннер. Вполне.
Стрэйкер. Когда?
Тэннер. Сейчас. Машина готова?
Стрэйкер (колеблясь). Но нельзя же…
Тэннер (влезая в машину и тем обрывая разговор). Поехали! Сначала в банк за деньгами; потом ко мне за чемоданом; потом к вам за чемоданом; потом вы побьете рекорд Лондон — Дувр или Лондон — Фолкстон; потом через Ламанш и что есть мочи в Марсель, в Гибралтар, в Геную — в любой порт, откуда можно отплыть в магометанскую страну, где мужчины защищены от женщин.
Стрэйкер. Шутите!
Тэннер (решительно). Не верите? Оставайтесь дома. Я поеду один. (Включает мотор.)
Стрэйкер (бежит за ним). Эй! мистер! минутку! стойте! (На ходу прыгает в машину.)
Действие третье
Вечер в горах Сьерра-Невады. Отлогие бурые склоны; на клочках обработанной земли вместо яблонь — масличные деревья, на невозделанной почве вместо дрока и папоротника — редкие кактусы. Дальше живописная и величественная цепь крутых каменистых вершин, порой обрывающихся в пропасть. Отнюдь не дикая природа, скорее изысканный горный ландшафт, созданный рукой эстета. Нет вульгарного изобилия растительности: каменные кручи даже рождают невольно мысль о бесплодии. Испанское великолепие и испанская скудость во всем. Немного севернее того места, где шоссе на одном из перевалов пересекает туннель железной дороги Гренада — Малага, находится один из горных амфитеатров Сьерры. Если встать у открытого конца подковы, то чуть правей, под обрывом, видна романтическая на вид пещера — на самом деле заброшенная каменоломня; слева невысокая скала, откуда хорошо просматривается дорога, огибающая амфитеатр; ее профиль выровнен с помощью насыпей и кое-где каменных мостиков. Со скалы наблюдает за дорогой человек, не то испанец, не то шотландец с виду. Вероятно, это испанец, потому что на нем плащ испанского горного пастуха, и, по-видимому, он чувствует себя в Сьерра-Неваде, как дома; но все же он очень похож и на шотландца. В лощине, неподалеку от входа в пещеру-каменоломню, вокруг тлеющей кучи валежника и сухих листьев непринужденно расположилась группа людей, как бы позируя в роли живописных бандитов, удостоивших Сьерру чести служить им красочным фоном. На самом деле в них нет ничего живописного, и горы только терпят их присутствие, как лев терпит блох. Английский полисмен или инспектор попечительства о бедных счел бы их шайкой бродяг или трудоспособных нищих.
Такое определение не столь уж уничижительно. Всякий, кому приходилось наблюдать жизнь бродяг или посещать отделение для трудоспособных в работном доме, согласится, что далеко не все социальные отщепенцы — пьяницы и нравственные уроды. Кое-кто из них попросту оказался неподходящим для того класса, в котором родился. Одни и те же свойства характера из образованного джентльмена делают художника, а необразованного чернорабочего могут привести к положению трудоспособного нищего. Среди обитателей работных домов многие просто бездельники по натуре; но некоторые попали туда потому, что у них хватило силы воли пренебречь социальными условностями (несомненно, отражающими интересы налогоплательщиков), которые требуют, чтобы человек жил тяжелым и мизерно оплачиваемым трудом, и, объявив себя неимущими, отправиться в работный дом, где на законном основании получать от государства кров, одежду и пищу, гораздо лучшие, чем он мог бы добыть для себя сам, и притом с гораздо меньшей затратой усилий. Когда человек, родившийся поэтом, отказывается от места в маклерской конторе и голодное существование на чердаке за счет бедной квартирной хозяйки, друзей или родственников предпочитает работе, которая ему не по нутру; или когда дама из общества, потому лишь, что она дама из общества, любую форму паразитической зависимости готова принять охотнее, чем место кухарки или горничной, — мы относимся к ним весьма снисходительно. Такого же снисходительного отношения вправе требовать трудоспособный нищий и его кочевая разновидность — бродяга.
Далее: чтобы сделать свою жизнь сносной, человек, одаренный воображением, должен располагать досугом для рассказывания самому себе сказок и, кроме того, находиться в таких условиях, которые поддавались бы прикрасам воображения. Положение неквалифицированного рабочего таких возможностей не дает. Мы безобразно эксплуатируем рабочих; и если человек отказывается терпеть эксплуатацию, никто не вправе утверждать, будто бы он отказывается от честного труда. Необходимо достигнуть полной ясности в этом вопросе, прежде чем продолжать пьесу; только тогда можно будет наслаждаться ею не лицемеря. Будь мы людьми разумными и дальновидными, четыре пятых из нас предъявили бы государству требование о призрении и разнесли бы в щепы весь общественный строй, что привело бы к самым благодатным и оздоровляющим результатам. Если мы этого не делаем, то лишь потому, что все мы, подобно муравьям или пчелам, трудимся не рассуждая, в силу инстинкта или привычки. Поэтому, когда вдруг является среди нас человек, который умеет и хочет рассуждать и который вправе сказать нам по кантовской формуле «Если бы все поступали, как я, мир был бы вынужден перестроиться заново и уничтожить рабство и нищету, существующие лишь потому, что все поступают, как вы», — отнесемся к этому человеку с уважением и серьезно призадумаемся, не последовать ли его примеру. Таким человеком является трудо-способный, мысле-способный нищий. Будь это джентльмен, всяческими усилиями добивающийся пенсии или синекуры, никому бы и в голову не пришло осудить его за то, что при альтернативе — жить ли за счет общества или позволить обществу жить за твой счет — он решил, что глупо выбирать из двух зол то, которое для тебя лично является большим.
Поэтому мы можем без всякого предубеждения отнестись к бродягам Сьерры, чистосердечно признав, что у нас и у них одна цель: быть рыцарем удачи, и что разница в положении и методах лишь дело случая. Быть может, одного или двух из этих бродяг было бы целесообразно умертвить — без всякой злобы, самым мягким и гуманным способом, — потому что среди двуногих, как и среди четвероногих, встречаются такие, которых опасно оставлять на свободе без цепи и намордника, и несправедливо заставлять других людей тратить свою жизнь на то, чтобы сторожить их. Но так как у общества не хватает духу для этой разумной меры и после поимки оно лишь суеверно подвергает их искупительному ритуалу пыток и унижений, а затем отпускает готовыми нарушать закон с удвоенной энергией, то нет ничего дурного в том, что они свободно бродят и в ущельях Сьерры, под началом предводителя, который, судя по его внешнему виду, вполне способен, в случае надобности, приказать, чтобы их пристрелили. Предводитель этот сидит сейчас в самом центре группы, на обтесанной каменной глыбе; это высокий крепкий человек с характерным крючковатым носом, черными блестящими волосами, остроконечной бородкой, закрученными кверху усами. Его сходство с Мефистофелем, несомненно, искусственно подчеркнуто, но тем не менее производит известное впечатление, быть может оттого, что сама природа здесь оправдывает рисовку, неуместную где-нибудь на Пикадилли, быть может, благодаря налету сентиментальности, характерному для этого человека и придающему ему то особое изящество, при котором только и простительна нарочитая живописность. В его взгляде и усмешке нет ничего диковатого; у него звучный голос и находчивый ум; и он кажется самым сильным из всей компании — даже если в действительности это и не так. Во всяком случае, он лучше всех упитан, лучше всех одет и лучше всех умеет себя держать. Его английская речь не вызывает удивления, несмотря на испанский ландшафт, так как за исключением одного несомненного француза и одного человека, в котором можно угадать спившегося матадора, все здесь американцы или выходцы из лондонского простонародья; поэтому в стране плащей и сомбреро они расхаживают в поношенных макинтошах, шерстяных кашне, котелках и грязных желтых перчатках. Лишь немногие подражают в одежде начальнику, в чьем сомбреро с петушиным пером и пышном плаще, ниспадающем до высоких сапог, нет решительно ничего английского. Все безоружны, те, у кого нет перчаток, держат руки в карманах, в силу национального убеждения, что ночью под открытым небом легко схватить простуду. (Вечер такой теплый, что лучшего трудно и пожелать.) Большинству из членов этой компании на вид лет тридцать с небольшим. Старше только пьяница-матадор и еще низенький близорукий человек с рыжими бакенбардами и испуганным взглядом мелкого коммерсанта, запутавшегося в делах. У него одного на голове цилиндр, отсвечивающий в закатных лучах сальным блеском какого-то грошового патентованного средства для обновления шляп, которое, по-видимому, часто применяется, но всякий раз лишь приводит объект в еще более плачевное состояние; долгополое коричневое пальто с бархатным воротником имеет довольно сносный вид; костюм дополняют целлулоидный воротничок и манжеты. Очевидно, в этом сообществе ему принадлежит роль почтенного лица; лет ему, должно быть, за сорок, даже за пятьдесят. Он занимает крайнее место справа от предводителя, напротив троих мужчин в ярко-красных галстуках, расположившихся слева. Из этих троих один — француз. Двое других — англичане: один завзятый спорщик, мрачный и упрямый; другой сварливый и шумный субъект. Предводитель великолепным жестом закидывает конец плаща на левое плечо и встает, готовясь произнесли речь. Его встречают аплодисментами, что, несомненно, доказывает его популярность как оратора.
