Алексей Герман - Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии
Мама не отвечает, садится и начинает писать. А я рыдаю и плетусь обратно в свой угол. Мама молча пишет письмо, только перышко скрипит.
Я смотрю на кораблик на обоях, и мне кажется, что он качается и плывет по зеленым волнам и ветер надувает его паруса и флажок за кормой. Я тихо поворачиваюсь и смотрю на маму. Мама пишет письмо папе, но лицо у нее совсем не сердитое. Она пишет и улыбается.
В коридоре опять бухает дверь, и тетя Клава объявляет:
— Да, нашелся, нашелся…
И тетя Марина кричит в ответ маминым голосом:
— Боже, какое счастье! Какое счастье!
А тетя Клава:
— Это ж какие нервы надо иметь… Нет, не было у меня детей…
Я опять смотрю на нашу стенку и воображаю, как все кораблики разом затрещали флажками и парусами и понеслись по пенистым волнам. Нарисованные юнги весело замахали красными флажками, нарисованные зеленые собаки залаяли, а кораблики стали стрелять из пушек и окутываться белыми круглыми дымами.
На фоне оживших на обоях корабликов, палящих их пушек, юнг, машущих флажками, и лающих собак проходят титры фильма.
— А теперь, — говорит с экрана телевизора ученый профессор Капица и смотрит на часы, — у нас еще есть время… И поэтому я расскажу вам о мальчике, который открыл новую звезду. Вернее, чуть не открыл. Но это уже частности.
Нарисованные кораблики напоследок еще раз выпаливают из пушек, и на этот раз особенно громко, белые дымы нависают над зеленой водой, зеленые юнги прячут под мышки красные сигнальные флажки и берут под козырек, приветствуя то ли мальчика, который открыл новую звезду, то ли нас всех, и возникает последний титр — название фильма.
Сегодня «мороз и солнце, день чудесный, еще ты дремлешь, друг прелестный». Так сказала утром моя мама.
Я не дремлю. Я сижу на скамейке в нашем дворе и не смотрю влево. Зачем мне туда смотреть?! Вот пых-пых-пых! Трактор приехал, привез длинные синие баллоны. Баллоны похожи на синие сосиски. Дворничиха тетя Поля открыла свою форточку и кричит:
— Ты, Леш, чего?
Тракторист:
— А управдома взрывать будем…
Тетя Поля:
— Ха-ха-ха!
А тракторист:
— О-хо-хо-хо!
Нажал на газ своего трактора — пых-пых-пых! — и уехал. Только синий дымок остался.
Я не смотрю влево. Зачем мне туда смотреть?! Лучше смотреть на синие баллоны, на которых образовывается иней. Слева от меня бывшая кочегарка. Там все наши меряются ростом. Осколками кирпича отмечают на стене, у кого какой рост. Мне мериться не надо. Зачем мне мериться, когда я и так знаю, что я самого маленького роста. Меньше, чем Ушан. Хотя Ушан младше меня, и я должен быть больше, а я меньше! Я встаю и, размахивая руками, иду к кочегарке. Не ждать же, когда позовут! Я сам снимаю калоши, ведь в них можно подложить бумажку или картонку. Надо мной скрипит и сыплется штукатурка. Это меня отметили кирпичом. Я напрягаю лицо, чтобы не крутить носом, я всегда кручу носом, когда расстроен, но у меня ничего не получается. Тогда я надеваю на руки калоши, встаю на четвереньки, лаю и бегу вокруг сугроба. А сам спиной жду всяких оскорблений. Но их нет. Я поднимаюсь и, еще не веря, с калошами на руках подхожу к стене.
На стене отметки красного кирпича. Вот они, отметочки! А вот и моя — самая крайняя, самая красная и жирная. Это уж Обезьян постарался. А через одну от нее еще отметочка, и эта отметочка ниже моей. Явно ниже. Тут и сомнений быть не может. Ниже, и все.
— Что же ты молчишь, Обезьян проклятый? — кричу я. — Что же ты больше не говоришь, что я лилипут самого маленького роста. Скоро я буду выше вас всех! Я буду как эта парадная! Я это знаю совершенно точно. Мне давно сказал доктор в поликлинике. Просто я молчал! — я поворачиваюсь и иду по двору. Мимо меня быстро бежит к парадной Ушан. Нос у него покраснел, шнурок на ботинке развязался и волочится за ним.
— Лилипут съел соли пуд, — кричу я и смеюсь, хотя сам чувствую, что ненатурально.
Ушан не отвечает, только втягивает голову в воротник фиолетовой фуфайки, который торчит из-под пальто. Ушан худенький, а Толян-Обезьян, наоборот, весь квадратный.
— Лизавета-а-а! Обедать!
— Сейчас!
Фр-р-р-р — на окне, где открывали форточку, взлетели и сразу же опустились и завертелись, устраиваясь, голуби. Голуби тоже любят, когда солнышко.
— Бобка! Обедать!
Это уже меня.
— Сейчас.
В нашем окне на шестом этаже отражается высокое голубое небо и белые облачка. Иногда эти облака закрывают солнце, иногда открывают, и наш двор то темнеет, то светлеет. Когда солнце вспыхивает, то на снегу появляется моя тень. Приятно иметь такую большую тень. Еще недавно моя тень была гораздо короче и не доставала рукой до стены. А теперь я вырос, и тень выросла. Расти, расти, моя тень! Ну-ка давай еще немножко! Я сгибаю и разгибаю руки, и моя тень достает то до парадной, то почти до подворотни.
Фр-р-р-р — опять взлетают с подоконника голуби.
«Признайся мне в своей святой изме-е-е-не», — заиграла музыка в молочном магазине. Там тоже объявили обед, и тетя Клава в белом халате вынесла пустой бидон из-под сметаны.
— Может, ты не мальчик? Может, ты светофор? Или опять старая рана открылась? Еще с Гражданской?! — тетя Поля хватает меня в охапку, валит на скамейку и начинает щекотать. Тете Поле всегда жарко, и она всегда ходит без пальто. Ей все говорят: «Холодно, Поля». Она отвечает: «А мне жарко».
Сначала я сержусь и отбиваюсь, потом и сам начинаю хохотать.
— Бо-о-о-обка, обедать!
— Сейча-а-ас!
— Иди, иди, Бобка! — тетя Поля отпускает меня и идет через двор к подворотне. Наш дом старинный, и подворотня старинная, покрытая белым кафелем.
— Призна-а-айся мне в своей свято-о-ой измене! — опять играет, повторяет пластинка в молочном магазине.
А из подворотни, почти с самой улицы, смотрят прямо на меня двое высоких военных в серых шинелях с ремнями, в одинаковых черных усах, с двумя одинаковыми желтыми чемоданами с железными уголками и в фуражках! В фуражках! В фуражках! Вы понимаете? А ведь у нас зима! И уж если это — не оказия от моего папы старшего лейтенанта Иванова, которая прибыла за мной с Кавказских гор, тогда уж извините. Мне бы встать, мне бы крикнуть им: «Это я! Это я, Боря Иванов! Это вы за мной приехали! Скорее, не мешкая, заходите в наш двор». Но вместо этого я почему-то продолжаю сидеть на скамейке.
Фр-р-р-р — разом взлетают голуби со всех подоконников. Фр-р-р-р.
Тетя Полина неожиданно поднимает руки вверх, и вся вдруг вспыхивает. Окна, снег и сосульки, и белый кафель в подворотне — все тоже вспыхивает невозможно белым слепящим взрывом… Я даже хватаюсь рукой за лицо, а когда через секунду отрываю руку, вся подворотня забита дрожащими белыми лучами и никаких военных там нет.
— Стойте, — кричу я им. — Эй! Стойте! — и бегу через подворотню. — Остановитесь!
Из белых дрожащих лучей вдруг возникает незнакомая девочка с длинной черной собакой таксой.
— Ты откуда? — ору я на нее. — А где военные? С желтыми чемоданами?
— Отстань, дурак! Ма-а-а-ма!
Тьфу. Я выскакиваю на нашу улицу Желябова. Направо смотрю — нет, только к нам трамвай заворачивает. Налево — тоже нет, только другой трамвай от нас уезжает. И вся улица от солнца белая и трясется.
Прямо на меня идет тигр. Тигр желтый в черную полоску, я бегу в коридор и приношу из большого кресла нашего кота Пушка. Когда я возвращаюсь, то тигр разделен на две части. Вместо экрана у меня дверь, и она открыта. Я закрываю дверь, и тигр соединяется.
— Смотри, Пушок, смотри…
Но Пушок не хочет смотреть на тигра, хотя тигр его родственник.
Если бы у меня была собака, ей было бы интересно смотреть на волка. Но у меня нет собаки. А вон белый медведь. Он стоит на льдине. Винторогий баран стоит на камне, а вокруг него скалы. Я подхожу к самым дверям, рассматриваю скалы и пытаюсь дотянуться до них рукой. Мама приходит из кухни, приносит стопку глаженого белья и идет через комнату, закрывая лицо от луча моего волшебного фонаря.
— Давай купим собаку, мама…
— Купим… А потом ты уедешь к папе, и что я буду с ней делать?
Я поворачиваю ручку, и на двери возникает змея, которая ползет по суку. Мама ходит взад-вперед по комнате.
— Мама, — кричу я и хохочу, — у тебя змея на платье… Вот посмотри, посмотри, у тебя змея на платье…
Мама подходит к окну и отдергивает штору. За окном яркий день и солнце еще светит вовсю.
— Хватит сидеть в темноте… — говорит мама, — лучше посмотри, какая прелесть на улице…
Одни звонки звонят звонко, другие дребезжат, есть и такие, которые хрюкают по-поросячьи, и их надо поворачивать. Когда я поднимаю такой трезвон, то все сначала спрашивают:
— Что, что случилось?! Ты что, мальчик, с ума сошел?!
А я всем отвечаю:
— Приготовьтесь, пожалуйста, сейчас мы будем отключать воду… — и бегу дальше.
