Алексей Герман - Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии
Снег укрывает землю мягким белым ковром.
Путешествие в Кавказские горы
— Эй, — кричу я ей, — хватит… погуляла. Поехали домой! Ну, пожалуйста, миленькая… Я тебя очень прошу.
Она не слушается.
— Дура! — кричу я ей.
Зачем, зачем я это сделал?
По одной из центральных улиц современного Ленинграда неторопливо движется впряженная в телегу на дутых колесах рыжая лошадь-тяжеловоз. В телеге рядом с пустым пластмассовым ящиком из-под молочной посуды — перепуганный мальчик в клетчатом пальто и вязаной шапке с козырьком. Мальчик в клетчатом пальто и вязаной шапке — это я. Едут вокруг меня машины в разные стороны, объезжают троллейбусы и автобусы, идут по тротуарам пешеходы, сидят за окнами в своих квартирах разные люди и даже не подозревают, какое со мной случилось несчастье.
Меня зовут Бобка. То есть Боря. Фамилия моя Иванов. Мне шесть лет. И я врун. Мама так говорит: «Если ты не перестанешь врать, я повешу над твоей кроватью объявление: ЗДЕСЬ ЖИВЕТ ВРУН». Представляете?
Мне ужасно не повезло. Лошадь, которая сейчас везет меня неизвестно куда, — это закономерный итог. Как говорит моя мама. Дергать вожжи и кричать бесполезно. Глупая лошадь меня не слушается, только идет быстрее.
Троллейбусы, и машины, и дома с белыми от снега крышами и белыми от солнца окнами начинают искривляться и подпрыгивать… Это я плачу. Жалко себя, и маму, и лошадь жалко, и я плачу все сильнее и сильнее, и уже начинаю икать, и чувствую, что из меня пузыри какие-то лезут. Когда я так плачу, мама говорит:
— Перестань, пожалуйста, а то я повешусь…
Сейчас она ничего не говорит, потому что ее нет, и никто не захочет повеситься из-за моего несчастья.
Я опускаю голову и вдруг вижу рядом со своим ботинком большой белый валенок в черной галоше. Мой ботинок покачивается, и валенок покачивается. Я поднимаю голову и сразу перестаю плакать, потому что рядом со мной на телеге едет милиционер. С сумкой, пистолетом и полосатой палочкой.
Ну что ж. Это второй закономерный итог. Летела, летела и села. Как говорит моя мама. Кто бы мог подумать, что эти итоги посыплются на меня именно сегодня.
Милиционер молчит. Я тоже молчу, только икота никак не проходит.
— Мы в тюрьму едем? — наконец не выдерживаю я.
— Зачем же в тюрьму?! — удивляется милиционер. — Вы же не какой-нибудь преступник?! Верно?
— Верно, — соглашаюсь я, — какой же я преступник? Я мальчик… А это мой конь. Конь Огонь… Так его зовут.
Когда я начинаю врать, мне не остановиться. Меня несет неведомая сила. Как говорит моя мама.
— То есть это, конечно, не мой конь. Это конь моего папы. Мой папа — старший лейтенант Иванов. Не слышали?
— Нет, — говорит, — не слышал.
— Мой папа, — говорю, — служит в Закавказском округе… Там горы и пики необыкновенной красоты. А это папин боевой конь… На котором папа прибыл к нам на побывку… Он пока меня еще не очень-то слушается… Вывезите нас, пожалуйста, на улицу Желябова и хлестните его как следует, тогда он живо домчит меня домой. А вы могли бы вернуться на свой пост…
— Давно прибыл?
— Кто? — спрашиваю.
— Ваш папа, товарищ старший лейтенант Иванов… Со своего пика… И его боевой спутник — Конь Огонь?
— Давно, — говорю. — То есть вообще-то недавно… Всё, вы знаете, относительно… Они тут поживут немного, и мы все поедем в Закавказский военный округ. Ведь службу надолго тоже оставлять нельзя. Мало ли что?!
— Верно, — соглашается, — мало ли что. Не курите еще?
— Нет, — говорю. — Не курю…
— А я закурю… Не возражаете? — спрашивает.
— Курите, — говорю, — пожалуйста.
Все прохожие смотрят на нас и удивляются. А некоторые даже восхищаются, видя, как я еду с милиционером и дружески беседую. Жалко только, что народ весь незнакомый и никто не подтвердит это в нашем дворе.
— И давно у вашего папаши этот замечательный конь?
— Давно, — говорю, — еще с Гражданской…
И тут понимаю, что сказал что-то не то. Потому что милиционер охнул, с телеги соскочил, отвернулся, покашлял немного и говорит:
— Ух ты, — говорит, — не могу. Помолчи, — говорит, — мальчик… пожалей меня. Лучше посмотри… Не ваш это молочный магазин номер 88?..
Я оборачиваюсь и вижу то, что пропустил. А пропустил я то, что мы выехали из переулка прямо на нашу улицу Желябова и уже виден наш дом, в котором молочный магазин номер 88. А на тротуаре у дома стоят все наши. Стоят и смотрят на меня. Просто даже рты раскрыли.
Все, думаю, прощаться надо с товарищем милиционером. Через минуту, думаю, поздно будет. А сейчас — есть еще шанс. Один из тысячи. Как говорит моя мама.
И вежливо так говорю:
— Вообще-то я вспомнил команды и теперь могу сам править вожжами… Большое вам спасибо и до свидания, — и протягиваю ему руку. — А вы, пожалуйста, скорее идите на свой пост… А то мало ли что может случиться?!
Тут «Бобка!» слышу, «Бобка!».
Все. Поздно. По улице, в пальто нараспашку и тапочках, летит моя мама. За ней соседка тетя Клава. За ними хромой кучер дядя Гера, за ними еще один милиционер, только незнакомый. Все бегут и кричат, и громче всех моя мама.
Я даже глаза закрыл, чтобы они исчезли, но они не исчезли, а оказались еще ближе.
Мама кричит.
— Какое счастье! — кричит. — Мальчик, мой любимый! — кричит. — Спасибо вам, товарищ милиционер, — кричит, — ну я тебя выдеру, — кричит, — как Сидорову козу…
Вряд ли, думаю, выдерет.
— Чем кричать, — говорю, — лучше познакомься, пожалуйста. Это мой новый друг, товарищ постовой милиционер… Он очень торопится на свой пост… А это моя мама… А это мои друзья Толя Ушаков и Толян Зверев. Пожалуйста, приходите к нам в гости, а мы будем приходить к вам на ваш пост…
А мама стоит у телеги, всхлипывает и все повторяет:
— Боже! Какое счастье! Какое счастье!
И верно же. Какое счастье!
Счастье-то счастье, но я стою в углу Уже давно стою и бог знает сколько еще буду стоять.
По зеленой воде плывет кораблик под всеми парусами. То есть кораблик, конечно, никуда не плывет, а просто нарисован на наших обоях. Уж такие у нас обои. Все они из нарисованных корабликов, зеленых юнг с флажками и больших зеленых собак. Может быть, их тысячи, а может быть, миллион.
В квартире все время хлопает входная дверь, и наша соседка тетя Клава все объявляет:
— Да нашелся, нашелся…
Как будто я мог не найтись?!
И все говорят:
— Ну, слава богу!
А соседка всем отвечает:
— Не было у меня детей, и не надо… Это ж какие нервы надо иметь!
Мамины книги и тетради аккуратными стопками разложены на обеденном столе. Моя мама учится в историко-архивном институте. Она бы давно закончила свой институт и уехала бы к папе, если бы я неожиданно не родился.
— Перестань вертеть головой. А лучше стой и думай, что ты там натворил, — мама лежит на диване с мокрым полотенцем на голове и говорит слабым голосом.
Если сильно скосить глаза, то можно видеть наш двор и не поворачивая головы. Во дворе хорошо. Все лужи замерзли, и на них лед.
Зимой всегда бывает лед, думаю я, а летом льда не бывает.
Вот машина во двор приехала, привезла сырки в молочный магазин. Это я знаю, что сырки. А с высоты нашего шестого этажа никаких сырков не видно. Вот тетя Шура, сменщица тети Клавы, бидон из-под сметаны вынесла. Потом машина с синим крестом въехала. Въехала, остановилась, и из нее выскакивает мамина сестра тетя Марина с муфтой и портфелем. У тети Марины под красным пальто — белый халат, потому что она ветеринарный врач.
— Мама, — говорю тихо, — а там тетя Марина приехала…
А мама с дивана:
— Ах-ах-ах, очень хорошо…
А я:
— Знаешь что, ты сама открой и ничего ей не говори, ну там какое счастье, что я нашелся… А я спрячусь за дверь… Она войдет, а я как зарычу…
Тут мама села на диване, сорвала мокрое полотенце и как хлопнет им об пол.
— Все, — говорит, — ты нич-ч-чего не понял! Это ясно, как божий день… Как аукнется, так и откликнется, и сейчас ты будешь этому свидетель, — и давай доставать бумагу из ящика. — Какая тупость! Какая странная бесчувственная в тебе тупость!
— Нет, — кричу, — ты этого не сделаешь!.. — Я бегу к столу и начинаю засовывать бумагу обратно.
— Ха-ха! — мама кричит. — Еще как сделаю… и про рубль напишу, который ты, по-твоему, одолжил без спроса, а по-моему, так украл… и про зоосад… и про печную трубу… Будьте покойны! И про эту лошадь, которую ты угнал… Немедленно положи бумагу вот сюда… И отпусти ящик… Ты еще драться со мной будешь… И вернись в свой угол, тебя никто не выпускал.
Тут я заплакал.
— Мамочка, — говорю, — миленькая, — не пиши, пожалуйста, всего этого! Напиши в общих выражениях… Я исправлюсь! Я тебе слово даю, могу простое мужское, могу честное… если ты все это напишешь, папа никогда не направит за мной оказию и не возьмет меня в Кавказские горы.
