Афанасий Салынский - Драмы и комедии
Я н у ш к и н. Судьба, судьба…
Г р и г о р и й. Дал ему свой адрес. Просил заехать, писать. Хотел было взять адресок и у него. Да… нет… пока еще нет у него местожительства… Я дал ему и твой адрес.
Я н у ш к и н. Мой?
Г р и г о р и й. Да. Как раз накануне поездки получил твое письмо. Думаю, ругать не будешь?
Я н у ш к и н. Дорогой ты мой! (Подбегает к Григорию, трясет руки. Взглянув на часы.) Однако я должен спешить. Будь здоров, Григорий Иванович. Приезжай, ждем. (Уходит.)
Г р и г о р и й. Привет Елене Осиповне.
Я н у ш к и н (из коридора). Передам, передам.
Григорий стоит задумавшись.
З а т е м н е н и е
Дом на окраине районного городка. Веранда. Вокруг много зелени. Из-за дома доносятся голоса, смех, затем на дорожку выбегает Т а м а р а, ее преследует Г о ш а.
Т а м а р а (отмахиваясь теннисной ракеткой). Гоша! Прочь! Прочь, прочь!
Г о ш а. А не дразнитесь! Не дразнитесь! (Берет Тамару под руку.)
Т а м а р а (освобождаясь). Ох! (Бросает Гоше ракетку и садится на скамейку.)
Гоша присаживается рядом, сложив ракетки на коленях. Легкая, подтянутая, коротко подстриженная, Тамара производит впечатление девочки. Гоша в своих узеньких брючках, из которых он уже вырос, довольно неуклюж. На месте, где предполагается пробор, у него еще топорщатся волосы. Он так белобрыс, что кажется, будто лишен ресниц и бровей, поэтому и глаза его, голубоватые, навыкате, отнюдь не отличаются выразительностью.
Г о ш а. Вы меня, Тамара Павловна, дитенком считаете, да?
Т а м а р а. Гошенька, я — солидный товарищ из столицы. А ты — всего лишь Гоша Янушкин, мой незадачливый противник по теннису.
Г о ш а (значительно). Статистик с дипломом шестимесячных курсов. (Закуривает.) Восемьсот пятьдесят в месяц.
Т а м а р а. Семен Александрович говорил — четыреста двадцать.
Г о ш а (без смущения). Пусть четыреста двадцать, не все ли равно. Моя номенклатура в том, что мне, Тамара Павловна, девятнадцать лет.
Т а м а р а. Семнадцать, Георгий Александрович.
Г о ш а. Противник на горизонте. (Скрывается.)
Появляется Я н у ш к и н с кожаной папкой в руке, озабоченный.
Т а м а р а. Семен Александрович! Какие новости? Порадуйте наконец. Три недели прошло.
Я н у ш к и н. Ах, птичка-москвичка… Отдыхайте, отдыхайте. Колхоз от вас не убежит… и вы от колхоза! Подберем, подберем. (Меланхолически.) Родинка эта у вас… так удобно устроилась… Молодец Лидочка, молодец сестренка, послала к нам такую родин… такого зоотехника в наш район.
Т а м а р а. Да, еще бы, зоотехник высшего класса! Два года подшивала министерские бумажки и даже выслушивала посетителей.
Я н у ш к и н. Завтра-послезавтра уедете.
Т а м а р а. Смотрите! А то… у меня связи в министерстве! (Забрав ракетки, убегает.)
На веранду выходит Е л е н а. Она одета празднично. На ее неумело напудренном, усталом, но прекрасном лице выражение тревоги, которую ей трудно скрыть.
Е л е н а (робко). Где ты задержался? Ты голоден? Поезд опаздывает, придет в семь сорок. Еще успеешь перекусить.
Я н у ш к и н (рассеянно). Спасибо, спасибо… Думаешь, почему меня не утверждают? А? Под шумок, что Янушкин не справляется, выдвигают нового кандидата на должность. Кого бы ты думала? Осмоловского!
Е л е н а. Осмоловского? Откуда ты узнал?
Я н у ш к и н. Абсолютно достоверно. Фигура. Осмоловский! Томочка не слышит? (Тихо.) Чем Осмоловский прославился, чем? Заурядный агроном. Еще посмотрим, кто из нас подходит. Ты уже собралась? Обед, вино? Дома порядок?
Е л е н а. Как всегда.
Я н у ш к и н. Молодец. Принципы принципами, а дружеская рука в таких вопросах не лишний фактор. Карпов — это Блинов, почти Блинов. (Присматривается к одежде Елены, заботливо.) Повернись-ка, повернись. (С улыбкой, мягко.) А пудры-то, пудры на нос насыпала… Совсем ты, миленькая, разучилась пудриться… Нельзя, нельзя, надо держать вид.
Из дома выбегает Ш у р и к.
Ш у р и к. Папа, ты меня звал?
Я н у ш к и н. Я? Нет.
Ш у р и к. А Гошка сказал — звал. Все время врет.
Я н у ш к и н. Погоди. Что у тебя такая красная шея?
Ш у р и к (оголяя шею). Сегодня я вымыл шею двенадцать раз.
Я н у ш к и н (ласково потрепав Шурика). Перестарался ты… перестарался…
Ш у р и к. Разрешите быть свободным?
Я н у ш к и н. Пожалуйста.
Ш у р и к убегает.
Е л е н а. Семен, освободил бы ты хоть сегодня Гошу. Хватит рыть, глубок уж погреб-то…
Я н у ш к и н. Пускай, пускай роет. Меньше будет совать нос не в свои дела. Да, что-то я тебе еще хотел напомнить? Вот что! Карпов чуть-чуть глуховат. Это у кузнецов бывает. Говори с ним громче.
Е л е н а (преодолевая смущение). Семен, я должна тебе сказать очень важную вещь… Постой. Это так серьезно… Мы не можем встречать Карпова… пока ты не выслушаешь меня.
Я н у ш к и н. Что еще? Почему в последнюю минуту?
Е л е н а. Я вообще не хотела говорить тебе. Но к нам едет друг… и… понимаешь, ты… ощупываешь меня глазами, а иногда и руками при людях так, будто я не очень новая, но пока еще довольно приятная в твоем хозяйстве вещь.
Я н у ш к и н. Это… этого не может быть! Я слишком тебя ценю.
Е л е н а. Именно слишком, Семен. Так что даже иногда не прочь и продемонстрировать… Цени меня хотя бы немножко меньше, и тогда все будет хорошо.
Я н у ш к и н. Мы определенно опоздаем к поезду! И почему ты эту свою странную просьбу связываешь с приездом Карпова?
Е л е н а. Если бы ты хотя бы в эти дни как-то последил за собой… не прищелкивал бы пальцами за моей спиной…
Я н у ш к и н. Какая чепуха!
Е л е н а. Семен, ради бога, прости, но я… я не хочу, чтобы Карпов…
Я н у ш к и н. «Карпов», «Карпов»! При чем тут Карпов?
Е л е н а (собрав всю свою волю). Видишь ли… может быть, он забыл. Прошло десять лет. Но он любил меня тогда… на войне.
Я н у ш к и н. Карпов?
Е л е н а (уже раскаивается в своем признании). Да, он любил меня.
Я н у ш к и н. Старшина Карпов? Жену офицера?..
Е л е н а. Это… не предусмотрено уставом, Семен.
Я н у ш к и н. Позволь, позволь, ведь это в корне меняет обстановку! Он едет… фактически он едет к тебе? Да, к тебе!
Е л е н а. Я не приглашала его.
Я н у ш к и н. Слушай-ка, а ты… может, и ты его любила?
Е л е н а. Мы никогда не говорили с ним о любви, ни единого слова.
Я н у ш к и н. Он писал тебе?
Е л е н а. Только однажды. Одно письмо.
Я н у ш к и н. Интересно, что же он мог писать чужой жене?
Е л е н а. Я сохранила его письмо.
Я н у ш к и н. Десять лет хранишь это письмо? М-м… Лирике мы не можем уделить сейчас ни одной минуты. Глупейшее положение! Ты связала меня… Я не могу, даже в собственных глазах я не могу выглядеть человеком, который спекулирует на симпатиях к жене.
Е л е н а (всматривается). Там кто-то идет. Видишь?
Я н у ш к и н. Карпов?..
Появляется Т е р е н т и й Г у с ь к о в. Ему лет тридцать, он в грубой, случайной одежде, с вещевым мешком, закинутым на плечо.
Г у с ь к о в. Зенитно-артиллерийский привет! Не узнаете? «Любо, братцы, любо… любо, братцы, жить…»
Я н у ш к и н. Тереха?!
Г у с ь к о в. Так точно. Терентий Гуськов.
Е л е н а. Терешенька… Терентий Захарыч…
Г у с ь к о в. Елена…
Елена подбегает к Терентию, обнимает его.
Лелька… сержантик родной…
Я н у ш к и н (пряча испуг). Здравствуй, здравствуй, Тереха… (Обнимает его.) Встретились… Встретились…
Г у с ь к о в. Семен… Ты, Семен! Румянец, бравый вид… А я тебя — дьявол ты этакий! — я тебя мертвым считал. И если б не Карпов… Данные весны сорок пятого года. Майор Янушкин Семен Александрович после тяжелого ранения скончался в энском госпитале.
Я н у ш к и н. Путаница… обычная путаница военных лет! В госпитале я лежал, сам ты меня и отправлял. А потом демобилизовали.
Г у с ь к о в. Глазам своим не верю! (Командирским тоном.) Сержант, портяночки не задерживайте!
Е л е н а (смеется). Третья батарея… Рядовой состав — восемьдесят семь, сержантский — двенадцать, офицерский — пять.
