Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
Всё шло преотлично, он стал бы оригинальным и вполне современным преподавателем; в итоге так и до генерала бы дослужился, но… Судьба вела к другому.
Командиром 32-го егерского полка, где служил Раевский, был полковник Андрей Григорьевич Непенин, и он уже состоял в Союзе благоденствия (созданном ещё в 1818-м).
Но если б только он!..
Были ли объективными предпосылки для перехода Раевского в число будущих заговорщиков? Да, конечно же: аракчеевщина, муштра, постепенное крушение многих иллюзий, связанных с победой над Наполеоном. «Сатрапы гордые средь роскоши скучают», как он брезгливо писал в стихах («К моим пенатам», 1817).
И ещё: «Возвышенье инославных подлецов» («Послание другу», 1817) – имеются в виду иностранцы, растущие в званиях и должностях, и при этом начисто лишённые уважения к России и русскому народу.
Стоит обратить внимание, какую причину сам Раевский, ещё недавно превозносивший «монарха славного», считал одной из важнейших в определении его выбора. «Восстановление царства Польского и намерение Александра присоединить отвоёванные наши русские древние владения к Польше произвели всеобщий ропот», – напишет об этом Раевский.
Скажем, тот самый Каменец-Подольский, где годом ранее служил Раевский, возник в XI веке – и входил в состав Древней Руси. А под власть Польши попал лишь в начале XV века. В 1793 году – вновь вернулся в состав России.
И тут пошли слухи, что император собирается отдать Польше эти земли.
Польский язык официально господствовал почти на всём правобережье Днепра – делопроизводство шло на польском, в деревнях поляки вводили свои суды. Уже тогда было понятно, что продолжающаяся при потворстве российской власти полонизация малоросского населения – вещь нелепая: это же мы захватили Польшу, а не она нас!
Слишком ретивое стремление государя умилостивить находившееся в личной унии с Россией Царство Польское казалось Раевскому, и не только ему, попросту унизительным.
Так что, повторимся, «всеобщий ропот» произвело не смирение Польши – это считалось совершенно естественным, в том числе и для Раевского, – а то, что поляки претендовали на «русские древние владения».
Говорили уже, что государь желает столицу перенести в Варшаву. Как такое могло нравиться русским офицерам?
Другой, наиважнейшей причиной перелома, случившегося с Раевским, стала, конечно же, армейская система как таковая.
Призванные в русскую армию служили тогда, напомним, 25 лет. (В то время как в Польше – 8.) Это русский дворянин мог уйти в отставку, когда желал, а солдат? Только инвалидом, без руки или ноги.
Отношение Раевского к солдатам характеризовалось редкой по тем временам человечностью.
«В 1821 году при содержании караула… – писал он, – во время сильной вьюги я велел фельдфебелю всех кавалеров и сильно раненых сменить с часов и поставить на открытых постах молодых и крепкого сложения солдат. Один из 12 кавалеров пришёл от имени прочих сказать, что они считают за стыд увольнение от службы. “Мы не лазаретные служители”, – сказал он, улыбаясь. И я с восторгом заметил всё благородство прямодушных солдат».
Задолго до рассказов на эту тему Льва Толстого и Гаршина Раевский жёстко утверждал: «…Первое зло, которое вкралось в русскую армию, есть несоразмерно жестокие телесные наказания, которые употребляют офицеры вопреки всем законам для усовершенствования солдат».
И далее: «Ни один беспорядок в армии не возник собственно от солдат – либо жестокость, и корыстолюбие, и неразумие начальников были тому поводом. Русский солдат с каким-то благоговением видит власть, повинуется ей безмолвно, но любит видеть власть законную и справедливую».
«Ни в одной статье строгого устава Петра Великого не разрешается самоуправие… Строго под изгнанием из службы запрещается жестоко и часто наказывать солдат без важных причин, а так как за важные причины определён суд и законы, следственно, всякое наказание самовластно есть противу уставу.
От Петра Великого до наших времён ни один закон не разрешал того, что противно и религии, и природе.
Уставом воинским Александра именно воспрещается всякое наказание рекрутов во время ученья.
Но наши офицеры, большею частью взросшие в невежестве и не получа хороших начал, – презрели все уставы и порядок».
(Сокрушаясь теперь о том, как постреволюционная «пьяная солдатня» била и резала офицеров, надо хотя бы иногда вспоминать, что тому многие десятилетия подряд было причиной.)
Любопытны данные, которые приводит Раевский, о провинностях и наказаниях за них в той части, где служил он: «За первый побег рекруту – 500 шпицрутенов. Старому солдату – 1000. За воровство, – по воле капитана, – 50 ударов, за ошибку на ученье – 300; за то, что ограбили жида – 70; за то, что один солдат скинул шапку с жида во время маршировки – весь взвод по 100 палок. За то, что не привёл девку, – 100 шомполов, за то, что ремень не вычищен, – кавалеру – 100 палок; за то, что усы не нафабрены, – избит часовой».
В саркастическом письме своему другу Константину Алексеевичу Охотникову – тоже участнику войны 1812 года и члену «Союза благоденствия» – Раевский пишет о ситуации в армии: «…Визирь выходит, чтобы иногда сказать: изрядно! – а чаще всего: скверно, гадко, мерзко, – прибавляя за каждым словом русскую солдатскую привычку… (имеется в виду мат. – З.П.) – я вас перекатаю! в говно зарою! Вот и Суворов, вот Румянцев, Кутузов, Воронцов… всё полетело к чёрту, и солдаты остаются всё те же, с тою разницею, что они забывают своих товарищей в роте, своих начальников, и теряют то единодушие, которое было неразлучно с знамёнами Суворова!..»
При этом Раевский, конечно же, не находится в конфликте с армией как таковой. Презирая сложившееся в армии положение, вращается он по-прежнему в среде военной.
Он часто бывает на обедах у командира 16-й дивизии (при которой и работала школа юнкеров) генерал-майора Михаила Фёдоровича Орлова.
На тот момент Орлов руководил кишинёвскими декабристами – а ведь в своё время он служил флигель-адъютантом Александра I, был его любимцем и даже по приказу государя принимал капитуляцию Парижа.
В марте 1821 года в гостях у Орлова состоялось знакомство Раевского с одним молодым человеком – Александром Сергеевичем Пушкиным.
Здесь имеет место своеобразный исторический анекдот: высланный на юг для излечения от заразы чрезмерного свободомыслия, Пушкин попал ровно в логово к заговорщикам: с одной стороны к будущим декабристам, с другой – к местным масонам; впрочем, чаще всего это были одни и те же люди.
(Забавно применение самого слова «ссылка» к пушкинскому, по большому счёту, путешествию. Государь передал ему тысячу рублей в дорогу – и поэт поехал: Кишинёв, затем Кавказ, Одесса… «Ссыльный».)
Кишинёвским обществом Пушкин был некоторое время очарован: умнейшие офицеры! бывалые вояки!
Раевский не стал в полном смысле другом Пушкина – сказывалась не только разница в опыте и возрасте, но и какие-то другие вещи, о которых скажем ниже; однако они очень близко приятельствовали.
Даже сочинили вдвоём песню, посвящённую смерти полковника Адамова (к сожалению, не сохранившуюся).
С другой стороны, известны заметки Раевского «Вечер в Кишинёве», где он описывает разговор между неким язвительным майором (здесь майор Раевский имеет в виду, естественно, себя самого) и молодым человеком Е., решившим удивить военного новейшими стихами, их автора не называя. Но это стихи Пушкина.
Е. (начинает читать)
Вечерняя заря в пучине догорала,
Над мрачной Эльбою носилась тишина.
Сквозь тучи бледные тихонько пробегала
Туманная луна.
Майор
Не бледная ли луна сквозь тучи или туман?
Е.
Это новый оборот! У тебя нет вкуса, (слушай):
Уже на западе седой одетый мглою
С равниной синих волн сливался небосклон.
Один во тьме ночной над дикою скалою
Сидел Наполеон.
Майор
Не ослушался ли я, повтори.
Е. (повторяет)
Майор
Ну, любезный, высоко ж взмостился Наполеон! Над скалою…
Е.
Ты несносен!
(читает)
Он новую в мечтах Европе цепь ковал
И, к дальним берегам возведши взор упрямый,
Свирепо прошептал:
– Вокруг меня всё мёртвым сном почило,
Легла в туман пучина бурных волн…
Майор
Ночью смотреть на другой берег! Шептать свирепо! Ложится в туман пучина волн. Это хаос букв! А грамматики вовсе нет!
И так далее.
Отношение Раевского к Пушкину было отношением старшего брата; но, признаться, в то время Пушкин сам был не прочь поучиться у Раевского.
Вместе с тем, при всём остроумии этого разбора, Раевский не вполне осознавал уровень пушкинского дара: и, хотя Александру Сергеевичу шёл в ту пору только 22-й год, значительное количество шедевров он уже создал. Раевский эти стихи наверняка знал.
