Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
Вместе с тем, при всём остроумии этого разбора, Раевский не вполне осознавал уровень пушкинского дара: и, хотя Александру Сергеевичу шёл в ту пору только 22-й год, значительное количество шедевров он уже создал. Раевский эти стихи наверняка знал.
Могло им двигать отчасти и чувство зависти: смотрите, как расхвалили этого юношу, надо посмотреть ещё, будет ли с вашего Пушкина толк!..
В любом случае, это Пушкин, как подметил современник, «искал выслушивать бойкую речь Раевского», а не наоборот.
Раевский порой бывал с ним резок, но Пушкин, как пишут современники, «далеко не обижался»; хотя шутки иногда бывали – чересчур.
Скажем, однажды Пушкин перепутал название какой-то местности в Европе и даже забыл, где она находится, – Раевский позвал своего слугу, тот вошёл и тут же показал на карте эту местность. Казалось бы, прилюдное унижение – но Пушкин смеялся громче всех.
В другой раз, когда Раевский настаивал, что русским поэтам нужно забросить всю эту греческую и римскую мифологию и перейти к славянской, к персонажам Древней Руси, – Пушкин не соглашался и жарко спорил. (Однако ж поворот к «Руслану и Людмиле» в случае Пушкина мог сложиться и под воздействием Раевского тоже; впрочем, равно как под влиянием и другого воина, поэта и отъявленного русофила – Павла Катенина.)
Раевский и Пушкин сверяли друг с другом эстетики, поэтические и политические воззрения.
В марте 1821-го Пушкин собирался отправиться на помощь грекам, восставшим против турецкого владения. Сепаратистское, как сегодня бы сказали, восстание в другой стране поднял природный грек, князь, самовольно оставивший службу русский генерал Александр Ипсиланти. Пушкин был с ним знаком.
В днях нынешних с этой ситуацией имеются слишком очевидные ассоциации: отставной полковник из России едет в соседнюю страну поднимать восстание, и за ним отправляются добровольцы. Придётся признать: да, так бывало и раньше. Более того: турки и европейские «наблюдатели» в личную инициативу Ипсиланти не верили, но подозревали здесь козни российского императора.
К Ипсиланти собралось до шести тысяч инсургентов.
Все надеялись, что Александр I вот-вот поддержит восстание греков; Пушкину не терпелось пополнить ряды добровольцев; Раевский спокойно ожидал приказа о начале военного похода.
Стихи, сочинённые тогда Пушкиным, в комментариях не нуждаются:
Война!.. Подъяты наконец,
Шумят знамёна бранной чести!
Увижу кровь, увижу праздник мести;
Засвищет вкруг меня губительный свинец.
И сколько сильных впечатлений
Для жаждущей души моей!
Разделял ли пушкинское вдохновение Раевский? Безусловно; хотя про «гибельный свинец» он наверняка знал намного больше.
Однако основные побуждения Раевского тогда были уже иными, причём – парадоксально иными. В то же примерно время Раевский написал «Сатиру на нравы»:
Из всех гражданских зол – всего опасней, злей
Для духа нации есть чуждым подражанье!
Позже, на допросах, Комиссия военного суда спрашивала Раевского: о чём тут речь? Раевский (цитируем) отвечал: «…Из стихов сих видно, что я говорил о влиянии на нравы русские обычаев иноземных… Искрою гражданства разумел я чистую любовь ко всему своему, или отечественному».
В этом контексте надо понимать другие строки того же стихотворения:
Напрасно умный наш певец,
Любовью чистою к Отчизне возбужденный,
И нравам и умам чумы иноплеменной
С войною – хочет дать конец!
Неизвестно, да и не очень важно, кого конкретно здесь Раевский имел в виду: готовность ещё раз пойти в Европу и навязать свою волю в греческом вопросе выказывали тогда многие «умные наши певцы»; важнее другое: Раевский когда-то успел понять, что, нынешним языком выражаясь, российское западничество само по себе опасней.
Раевский пишет о том, что пока
…наши знатные отечества столпы
О марсовых делах с восторгом рассуждают…
в это же время
…жёны их, смеясь, в боскетах нежных лбы
Иноплемёнными рогами украшают…
Но свет – орангутанг…
То есть высший свет в России – обезьяна, подражатель, кривляка. Ещё одна победа над Европой ничего не решит – вот что мучает Раевского. Что, впрочем, возможности похода на помощь грекам или в любую страну Европы всё-таки не отменяет.
Но ситуация тогда сложилась иначе. Осознание того, что на ввод русских войск европейские державы отреагируют возмущённо, остановило Александра I. Грекам на помощь так и не пришли, Пушкин на войну не попал, и Раевский тоже.
Но разобраться в феномене отчаянного русофильства не только Раевского, но и многих будущих «декабристов» стоит.
Нам кажется, что оно имеет как минимум два простейших объяснения.
Во-первых, они были военными: многие успели пройти войну – то есть были кровью скреплены со своей землёй.
Во-вторых, большинство декабристов выросло в своих имениях: смоленских, ярославских, вологодских, курских, костромских; и, помимо гувернеров немецких или французских, у каждого была кормилица или няня, своя Арина Родионовна.
Будущие декабристы росли среди русских людей и в русских пейзажах, и воевали рядом с русскими людьми.
Эти важнейшие составляющие зачастую не могло размыть даже – никуда от этой темы не деться – участие в масонских ложах.
В доме таможенного сборщика пошлин – грека Михалаки Кацика – старшие товарищи Раевского и Пушкина открыли масонскую ложу «Овидий». Мастером ложи стал 36-летний генерал-майор, на тот момент исполняющий должность командира бригады, член Союза благоденствия Павел Сергеевич Пущин.
«4 мая я был принят в масоны», – запишет Пушкин в дневнике; то есть всё произошло достаточно стремительно: в марте познакомились, в апреле почти ежедневно встречались, спорили, острили, размышляли, – и вот уже решили создать свою ложу.
Пушкина посвятили в степень ученика.
Вообще связь с масонами у Пушкина была в прямом смысле семейной. Отец поэта, Сергей Львович Пушкин, ещё в 1814 году вступил в Варшаве в масонскую ложу «Северного Щита», в 1817-м оказался в шотландской ложе «Александра», затем перешёл в ложу «Сфинкса», в 1818-м исполнял должность второго стуарта в ложе «Северных друзей». Дядя поэта – Василий Львович Пушкин – попал к масонам и того раньше: вступил в 1810-м в ложу «Соединённые друзья», следом была петербургская ложа «Елисаветы к Добродетели», а в 1819 году он состоял секретарём и первым стуартом в ложе «Ищущих Манны».
Вообразите себе эту паутину.
Кишинёвская история, впрочем, завершилась достаточно скоро: из местной метрополии пошли письма в Петербург о том, что здесь развелись в большом количестве невесть что замышляющие масоны; в январе 1822 года пришло указание Александра I с требованием ложу закрыть, как и вообще все ложи в России.
Историки масонства пишут, что из ложи «Овидия» никаких существенных донесений о работе не поступало. Так что даже неизвестно, чем они там занимались, – может, чай пили.
Прямых свидетельств о скором разочаровании Пушкина в масонстве нет, за исключением его в меру иронического стихотворения «Генералу Пущину»:
Хвалю тебя, о верный брат!
О каменщик почтенный!
О Кишинёв, о тёмный град!
Ликуй, им просвещенный!
(Да ещё, пожалуй, столь же иронического определения кишинёвского окружения в одном из писем – «мои конституционные друзья».)
В любом случае, в жизни Пушкина масонство было стихийным и случайным эпизодом, это признают даже ангажированные историки масонства.
У него был слишком хороший вкус, чтоб всерьёз обрядиться в фартук; он обязательно учинил бы какую-нибудь шутку на втором же заседании. Скорей всего, так и было.
Именно в Кишинёве начнутся те мировоззренческие изменения, что сделают Пушкина консерватором. И эти изменения будут, так или иначе, связаны именно с Раевским и его судьбой.
Не догадываясь или не боясь, что сказанное им может уйти слишком далеко, Раевский на проводимых им занятиях всё чаще позволял себе крамольные мысли: к примеру, рассказывая о конституционном правлении как о «лучшем и новейшем», со всеми отсюда вытекающими.
Сначала за Раевским установили слежку, два его учащихся постоянно докладывали о нём. Потом было принято решение о его аресте.
Знаменательно, что о возможности ареста его успел предупредить… Пушкин.
В доме, где поселился «ссыльный» Пушкин, – у генерал-лейтенанта Иван Никитича Инзова, в то время полномочного наместника Бессарабского края, – полномочного! наместника! (и, да, тоже масона), – которого Пушкин называл «Инзушко», – произошёл знаменательный разговор. Командир корпуса, где служил Раевский, генерал-лейтенант Иван Васильевич Сабанеев, приехал поговорить с Инзовым. Далее цитируем воспоминания самого Раевского.
«1822 года февраля 5-го в 9 часов пополудни кто-то постучался у моих дверей…
