Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
Офицер, их сослуживец по Семёновскому полку Александр Чичерин оставил любопытные записки о своих впечатлениях: по большей части, он видел и переживал то, что переживали и Чаадаевы, поэтому имеет смысл привести несколько цитат.
«7 октября. Как все, я жаловался на наше бездействие. Как все, я не мог удержаться от сравнения отличного состояния нашей армии с тем, что мы узнавали о французской от перебежчиков и пленных; я терялся в предположениях и не мог понять, почему мы словно робеем неприятеля.
Наконец вечером 5-го числа вся армия выступила в поход. Причины, мне неизвестные или слишком позорящие наших генералов, помешали совершить это ранее. Мы перешли Нару. Французы стояли в пяти верстах от реки. Десять кавалерийских полков атаковали их с тыла, а Багговут – с левого фланга; панический ужас овладел неприятельскими войсками, они побросали весь свой обоз; канавы забиты различными экипажами, овраги и кусты завалены снарядными ящиками и лазаретным снаряжением. Захвачено 33 орудия и множество пленных. До самой ночи мы преследовали бегущих в беспорядке, а затем наша армия немедля вернулась на свои позиции.
Мы находились всё время в пяти верстах от огня. Сражение ни разу не достигло такого напряжения, чтобы можно было опасаться за его исход…
Время нами использовано не так уж плохо, а главное – дух наших солдат поднялся от сего удачного нападения; неприятельская же армия, должно быть, пришла в полнейшее расстройство. Пользоваться артиллерией французы уже почти не смогут. И – что всего важнее – их солдаты, привыкшие к тому, что мы отступаем, теперь так поражены неистовством нашего нападения, в такой ужас пришли от ярости, увлекавшей вперед наших храбрецов во время атаки, что теперь дух неприятельских войск, надо думать, совершенно упал».
«6 ноября… 4-го утром нас поставили на биваки. 5-го армия имела сражение, а мы разбили лагерь здесь, в пяти верстах от Красного. Вчера утром, когда началось дело, мы шли полями. Сегодня мы оказались на том же месте, в нескольких верстах от Красного. Пленных берут партиями непрестанно, они складывают оружие без боя, сами выходят сдаваться и идут к нам, не дожидаясь нападения».
«28 ноября. Ершевичи. Меня очень тревожит тяжелое положение нашей армии. Гвардия уже двенадцать дней, вся армия целый месяц не получает хлеба, тогда как дороги забиты обозами с провиантом, и мы захватываем у неприятеля склады, полные сухарей. В чём же дело? Да в том, что артиллерийский обоз, столь же громоздкий, сколь бесполезный, загородил дорогу, что, находясь в 150 верстах от неприятеля, у нас не умеют устроить этапы.
Разве нельзя извинить солдата, измученного голодом, знающего, что, придя на место, он должен будет ночевать на открытом воздухе у разведённого им самим костра, если он попытается задержаться в деревне, где всего изобильно?
Когда мы вышли из Петербурга, в наших ротах было по 160 человек. Ранеными и убитыми в Бородинском сражении выбыло не более десятка на роту. А теперь в каждой остаётся едва 50–60 солдат».
«8 декабря. Видишь тех, кто валяется на снегу, не в силах шевельнуться, не в силах произнести последнюю мольбу, но ещё дышит? Видишь телеги, наполненные трупами, которые будут ввержены в пламя? и это ещё счастливейшие среди сих отверженных судьбой…
Должно быть, у меня сильно закружилась голова, когда я проходил по коридорам и помещениям этой тюрьмы, где был сегодня в карауле… Поистине, я не в силах передать ужас, охвативший меня сегодня утром. Страшное зловоние, которым был полон двор, заставило меня броситься прочь.
Я вошёл в кордегардию[15]… Надо было видеть, с какой жадностью французы оспаривали друг у друга сухари, которые им принесли… Ежеминутно какой-нибудь несчастный протискивался к окну, прося хлеба, со двора слышались ужасные вопли, каждую минуту проносили мертвецов, кругом вспыхивали ссоры, выворачивающие душу, – и я страдал так, словно сам был в положении этих несчастных.
В этой же кордегардии находилась молодая голландка с обмороженными ногами; она была маркитанткой в армии и попала в плен к казакам, которые её ранили; какой-то генерал хотел взять её к себе, а пока что она оставалась здесь…»
«30 декабря. Молодой драгунский офицер в начале кампании дезертировал и уехал в Вильну к своей сестре; когда наша победная армия вступила в этот город, его нашли, судили и приговорили к расстрелу. Казнь должна была совершиться сегодня. На улице замечалось сильное движение, все наши ушли смотреть казнь. Облака затянули небо… я оделся, вышел из дому и последовал за толпой, как идут, чтобы увидеть нечто любопытное, не ожидая себе приятности, но не испытывая волнения!
На берегу Немана перед ямой и столбом выстроился отряд в 600 человек, впереди стояли 16 лучших стрелков. Я… услышал, что ведут преступника. Повернув голову, я увидел его в сопровождении стражи. Он опирался на руку своего духовника, читавшего молитвы. Перед ямой он остановился, исповедался, выслушал приговор и высказал свою последнюю волю.
Наконец, религиозная церемония окончилась, стрелки сделали шаг вперёд, на него надели саван, подвели и привязали к столбу…
Раздался роковой выстрел, за ним последовал залп, кровь брызнула из ран, предсмертные муки сотрясли тело преступника…
Несчастного отвязали, тело ещё подёргивалось, и, чтобы прикончить его, в него ещё несколько раз выстрелили в упор, словно это была просто мишень, а не человек, подобный тем, кои его убили.
Наконец, тело бросили в яму; я прошёл мимо неё, даже не вздохнув».
(Это был корнет Нежинского драгунского полка Городецкий, поляк по национальности, умышленно отставший от своего полка во время отступления русских войск.)
По итогам русской кампании оба брата Чаадаевых были награждены медалью участника войны 1812 года с выбитыми на ней словами «Не нам, не нам, а имени Твоему».
Зимой 1813 года, в Польше, Пётр заболел горячкой. Лежал у какого-то местного еврея в бреду две недели; едва выходили. Чаадаев вовремя вернулся в строй: начинался заграничный поход русской армии.
Дела под Люценом (в апреле 1813-го) и под Бауценом (8–9 мая), в которых участвовал и гренадер Пётр Чаадаев, по результатам заканчивались вничью, хотя перевес был всё-таки на стороне Наполеона.
После Бауцена рота Чаадаева была в арьергарде. Наполеон тогда лично возглавил преследование войск союзников, пытаясь навязать им бой, – однако умелые действия генерала Ермолова, командовавшего арьергардом, не дали никаких шансов французам.
Но самой страшной битвой в послужном списке Чаадаева была Кульмская.
Почти 40-тысячному корпусу наполеоновского генерала Вандама было поручено отрезать от Теплицкого шоссе отступавшую Богемскую армию под командованием австрийского фельдмаршала Шварценберга (в состав которой входила русско-прусская армия).
Вандаму противостоял отряд генерала Евгения Вюртембергского и гвардейская пехотная дивизия Ермолова, где и служили братья Чаадаевы. Всего – 17,5 тысяч человек. Командование над сводным войском поручили генералу Александру Ивановичу Остерману-Толстому.
Остерман-Толстой понимал, что, выступая против Вандама, имеющего огромное численное превосходство – более чем в два раза, он обречён на страшные потери и поражение.
Но выбора не оставалось: в случае выхода корпуса Вандама к Теплицу французы могли перекрыть узкий путь через Рудные горы, и тогда Богемской армии (при которой находились русский император Александр I и король Пруссии) грозило окружение и полный разгром. Такие были ставки!
28 августа произошёл бой у Гисгюбеля: французы преградили войскам Остермана-Толстого путь. После решительной и яростной атаки преображенцев (в этом полку служил поэт Павел Катенин) во главе русской колонны встал Семёновский полк.
В течение одного дня семёновцам несколько раз пришлось участвовать в рукопашных и в перестрелках с малого расстояния. За всю войну до этого дня не было ничего подобного.
(Стоило бы где-то у Гисгюбеля разместить памятную доску: всё-таки здесь, спасая европейских монархов, ходили в штыковую сразу два будущих русских классика.)
Чаадаев никаких подробностей о своём опыте штыковых боёв не рассказывал, поэтому сошлёмся на мнение унтер-офицера Тихонова, вспоминавшего: «Француз храбр. Под ядрами стоит хорошо, на картечь и ядра идёт смело, против кавалерии держится бодро, а в стрелках ему равного не сыщешь. А на штыки – нет, не горазд. И колет он зря, не по-нашему: тычет тебя в руку или в ногу, а то бросит ружьё и норовит с тобою вручную схватиться. Храбр он, да уж очень нежен».
К вечеру уцелевшие русские войска собрались в Гисгюбеле. У семёновцев и преображенцев погибло людей больше, чем за весь предыдущий год. Но цель была достигнута – наши войска встали лицом к неприятелю, заслонив от него союзную армию.
29 августа в десять утра Вандам, ещё надеясь отыграть ситуацию, начал наступление.
Перед самым началом битвы к Остерману прибыл адъютант прусского короля генерал К.Ф.Кнезебек, сообщив, что «все колонны армии и император Александр всё ещё находятся в горах», и что «от твёрдости русских воинов теперь зависит участь армии».
