Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
За этим пышным слогом в очередной раз слышен лёгкий скепсис: ах, господа, отчего мы так долго не учились, и взяли все высоты штурмом? Вяземский, никогда не бывавший в Европе, с одной стороны, в чём-то верно оценивает некую замороженность и неспешность русского исторического пути, с другой – воспроизводит тогда уже сформировавшиеся предрассудки русской элиты, от аристократии в ещё более радикальном виде ушедшие к интеллигенции и разночинцам. К примеру, Пётр Андреевич наверняка не знал, что древнерусская литература – одна из древнейших в Европе, и старше английской, французской и немецкой. Мы вовсе молчим о том, что многие европейские народы на тот момент элементарно находились в стадии формирования и переживали младенчество. Наверняка у Вяземского были не самые глубокие представления о древнерусском изобразительном искусстве и зодчестве. Аристократия практически не знала славянскую мифологию, и только-только, благодаря Карамзину, стала узнавать историю своего государства, насчитывавшую тогда уже почти девятьсот лет; хотя ею занимался ещё Ломоносов, но у аристократии никак не доходили до неё руки.
Зато в кругу семьи Вяземского говорили исключительно на французском языке. Своё первое стихотворение Вяземский написал на французском. Более того: отец его думал по-французски, и для того, чтоб важную ему мысль высказать на русском, сначала мысленно её переводил.
Пушкин, заметим, «Фон-Визина» критиковал за излишнее преклонение перед французскими писателями. В Александре Сергеевиче, говорил Вяземский, «пробивалась патриотическая щекотливость и ревность» – но, думается, разговор шёл куда шире. Пушкин, скорей всего, вменял в вину Вяземскому то же, что вскоре будет объяснять Чаадаеву после его первого «Философического письма»: слишком мало мы понимаем величие, глубину и поэзию собственной истории, слишком стараемся присоседиться на европейском облучке.
Нет, Вяземский, конечно же, гордился и национальной воинской славой – «военное достоинство было почти единою целью, единым упованием и средством для высшего звания народа», пишет он в той же работе, – однако ему страстно желалось, чтоб теперь мы, наконец, двигались не только по этим, но и по иным путям.
Отсюда не так далеко до очередного жесточайшего разочарования Вяземского.
В последние дни ноября 1830 года началось польское восстание. Варшава взбунтовалась против поглотившей её после победы над Наполеоном России.
Взгляд на польский вопрос Вяземский посчитал своим долгом изложить ещё в «Моей исповеди».
«Поляками управлять легко, а особливо же русскому царю, – уверял Вяземский. – Они чувствуют своё бессилие. С поляками должно иметь мягкость в приёмах и твёрдость в исполнении. Они народ нервический, щекотливый, раздражительный.
Наполеон доказал, что легко их заговаривать. В благодарность за несколько политических мадригалов, коими он ласкал её самохвальное кокетство, Польша кидалась для него в огонь и в воду».
О том же самом и даже более резко он писал тогда в своей записной книжке:
«Не благотворите полякам на деле, а витийствуйте им о благотворении. Они так дорожат честью слыть благородными и доблестными, что от слов о доблести и мужестве полезут на стену…
И добродетели-то их все театральные! Оно не порок, и показывает по крайней мере если не твёрдые правила, то хорошее направление…
Наполеон совершенно по них. Они всегда променяют солнце на фейерверк. Речь, читанная государем на сейме, дороже им всех его благодеяний. Бей их дома как хочешь, только при гостях будь с ними учтив. Нельзя сказать, что они словолюбивы, а успехолюбивы. Им не в том, чтобы дома быть счастливыми, а в том, чтобы блеснуть пред Европой. Политические Дон-Кихоты».
«Благомыслящие из польских либералов говорили мне, – продолжал Вяземский в письме государю, – что поляки должны иметь всегда на виду, что царь конституционный в польских преддвериях – дома, в России, император самодержавный. Эта истина была слишком очевидна и служила достаточно уроком и обеспечением. Как бы то ни было, но, видно, посредники между государем и Польшею поступали ошибочно: верно, ни государь не хотел размолвки с нею, ни, ещё того вернее, она не хотела размолвки с государем, – но между тем… размолвка огласилась и разнеслась… по Европе, которая всегда радуется домашним ссорам в России, как завистливые мелкопоместные дворяне радуются расстройству в хозяйстве богатого и могучего соседа».
На тот момент ещё не было бунта, но уже накапливались одни за другими политические претензии Польше к России: поляки не желали претерпевать никаких унижений, тем более что в подчинённом состоянии унижением кажется слишком многое. Каких ни дай свобод – всё будет мало, до тех пор пока не станет окончательной свободы; хотя и это ещё не всё…
Вправе ли мы осудить политику России?
Но ведь совсем недавно – вместе с Наполеоном – польская армия входила в Россию, топтала Москву и убивала русских людей. Польша хотела занимать по отношению к России ту же самую позицию, что Россия теперь занимала к ней, – хоть бы и не напрямую, но через управление Наполеона.
Наша ли вина, что у нас получилось то, чего Польша не добилась?
Теперь поляки пытались вновь выставить себя флагманами европейского мира. В манифесте польского сейма от 6 декабря 1830 года говорилось: «…не допустить до Европы дикой орды Севера… защитить права европейских народов».
(Сложно не заметить, как ровно та же, едва ли не дословно, риторика пошла на вооружение майданного киевского правительства… 185 лет спустя!)
«Я был любим поляками, – писал Вяземский государю, – в числе немногих русских был принимаем в их дома на приятельской ноге. Но ласки отличнейших из них покупал я не потворством, не отриновением национальной гордости. Напротив, в запросах, где отделялась русская польза от польской, я всегда крепко стоял за первую и вынес не один жаркий спор по предмету восстановления старой Польши и отсечения от России областей, запечатлённых за нами кровью наших отцов». (Здесь имеются в виду земли Украины, Белоруссии и Литвы, полученные в результате первых разделов Польши. – З.П.)
Не столь важно, лукавил здесь Вяземский, рассказывая о своём поведении в Варшаве десятилетней давности, или нет (нам кажется, что отчасти всё-таки лукавил), – важно, что теперь он это говорил.
В самый разгар польских событий, когда Пушкин писал ему о польских бунтовщиках: «…всё-таки их надо задушить, и наша медленность мучительна», – у Вяземского это не вызывало явного протеста. Пушкин разумно переживал, что «…того и гляди, навяжется на нас Европа» – то есть влезет в российские дела, а то и пойдёт войной, – и Вяземскому это, кажется, было понятно.
Он сам в сердцах назовёт происходящее в Польше «буйством нескольких головорезов», – но, когда после трудной победы русских войск над восставшими поляками в казённой брошюре «На взятие Варшавы» появятся стихи Пушкина «Бородинская годовщина», «Клеветникам России» и праздничная ода Жуковского, Вяземский взбеленится: «…не совестно ли… сравнивать нынешнее событие с Бородином. Там мы были один против десяти, а здесь, напротив, десять против одного».
Но, если отбросить эмоциональность и обратиться к фактам и цифрам, сравнив численность армий, слова Вяземского нисколько не соответствуют исторической правде.
При Бородине российская армия имела 120 тысяч человек при 640 орудиях, а французская – 130 тысяч человек при 587 орудиях.
Что до польской кампании, то здесь надо сразу оговориться, что это было не «подавление бунта», а самая настоящая война: ведь Россия разрешила Польше иметь собственную армию – из вчерашних своих врагов составленную! – и офицерский состав польской армии имел мощнейший опыт побед первой половины 1812 года.
И они вновь эти победы одерживали, тем более что в первые недели войны имели численное превосходство; после, естественно, преодолённое.
В решающем сражении первого этапа кампании, случившемся 25 февраля, русская армия насчитывала 72 тысячи человек, а польские войска – 56 тысяч.
В июне начался новый этап войны, российская армия имела к тому моменту около 50 тысяч, а польская – около 40. Когда к русским пришло пополнение в 14 тысяч, поляки объявили поголовный призыв.
При сентябрьском штурме Варшавы против 78 тысяч русских Польша выставила 50 тысяч человек.
Ни о каком «один к десяти» речи не идёт; к тому же поляки воевали на своей земле и среди своих соотечественников – это немаловажно. Напрягая все силы, Россия смогла одномоментно выставить на польскую кампанию 114 тысяч человек. Но если б население Польши поддержало бунт более массово, они могли бы выставить больше!
Вяземский ни о чём подобном и думать не желал, конечно.
Став свидетелем рассказов Дениса Давыдова, вернувшегося с польской войны и весьма откровенно расписывавшего ряд своих карательных операций, Вяземский реагировал как, цитируем современника, «европеец», то есть – крайне недовольно.
