Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
Впрочем, далеко не всегда Катенин не прав. В письме к Бахтину содержится остроумная реакция на поэму «Войнаровский» Кондратия Рылеева: «Главное лицо украинец, племянник Мазепы, сосланный после войны в Якутск. Случайно встречается он там с учёным Миллером и рассказывает ему своё похождение, а напоследок умирает; всё это копии с разных Бейроновых вещей, в стихах по новому покрою; всего чуднее для меня мысль представить подлеца и плута Мазепу каким-то Катоном».
Тут русский империалист явил себя во всей красе! Сколько в этих скупых словах ледяной издёвки, какое презрение таится в саркастических формулировках: чего стоит одно его «напоследок умирает»; ну и про Катона, конечно же, – это доныне кажется и актуальным, и грустным.
Далее, в том же письме, Катенин походя разбирает поэму «Наливайко» Рылеева и цедит в своей манере по её поводу: «…Какие-то сорванцы, головорезы, забияки – словом, преразвратный народ. Прибавьте, что к ним-то стараются привлечь сильное участие, любовь и почтение. От этого ложного понятия выходит только, что все они холодны до смерти, слабы, не страшны и ничтожны, а всему виноват Бейрон, суди его бог».
(Бейрон – это Байрон; странным образом у едкого Лимонова впоследствии тоже будет привычка писать европейские фамилии не так, как принято, а как слышится и нравится.)
Внутренне хохочешь, читая катенинские пассажи. Большим удовольствием было бы лишь – не скажу: дружить с Катениным (как с ним дружить-то!) – а выслушивать этого саркастичного типа: в его брюзжании случаются на удивление здравые наблюдения (по крайней мере, если они не касаются тебя самого). Да и неважно, прав Катенин или нет – сама его форма изложения мыслей по-своему притягательна. Гремучий змей, а не человек.
Но на доброе слово по отношению к нему самому – падок. Ему прислали в деревню начало пушкинского «Онегина», где, напомним, есть в две строки упоминание о Катенине, – и Павел Александрович разом забыл, казалось бы, свою язвительность, и «любезному Александру Сергеевичу» отписал с тёплым, вроде бы, чувством: «…ты перестал ко мне писать так давно; я сам два года с половиной живу так далеко от всего, что не знаю: ни где ты был, ни что делал, ни что с тобой делали», – в этом «что с тобой делали» уже слегка чувствуется катенинская ирония, но слушайте дальше: «…с отменным удовольствием проглотил господина Евгения (как по отчеству?) Онегина».
Разрази нас гром, но это его, будто бы вскользь произнесённое: «как по отчеству?» – не укус ещё, но мгновенное выказывание жала; с трудом сдержался Катенин, чтоб не уколоть больнее: как же ж ты, милый братец, пишешь целый роман, а отчества у героя нет?!
Пушкин в ответ вовсе не рассердился – сделал вид, что не заметил (всё он заметил), но написал: «Послушай, милый, запрись да примись за романтическую трагедию… Ты сделаешь переворот в нашей словесности, а никто более тебя того не достоин».
В довершение образа вспомним вовсе обескураживающий случай.
Мимо имения Катенина однажды проезжал сам государь.
У Катенина была возможность явиться пред его очи, выпросить себе прощение или какое иное послабление.
И что же он делает?
Уезжает в гости к приятелю.
Александр I заехал в Шаёво, имение Катенина. Послал спросить управляющего: милейший, а где хозяин?
«А хозяин, – говорит управляющий, едва не теряя сознание от ужаса, – …он у соседа гостит. Велите послать за ним?» – «Послать? Разве что послать…»
Неслыханная наглость.
Спустя некоторое время Катенин, поддавшись на уговоры друзей, всё-таки черкнёт в Петербург прошение: так, мол, и так, был неправ, раскаиваюсь, позвольте вернуться.
В августе 1825 года Катенин получает разрешение на въезд в столицу.
Мог бы сразу, по старой памяти, угодить в компанию товарищей-декабристов – но нет, ничего подобного.
После провала восстания виднейшие декабристы Никита Муравьёв, Пестель, Якушкин, Перовский на допросах называли имя Катенина как причастного к их общей деятельности на ранних этапах.
Катенин попал в «Алфавит членов бывших злоумышленных тайных обществ». Но напротив его фамилии стоит пометка: «Высочайше повелено оставить без внимания». Новый государь оценил шутку, когда без внимания остался его брат в Шаёво?
Полицейская справка 1826 года для III отделения, составленная Фаддеем Булгариным, гласит: «…был некогда оракулом Преображенского полка, регулятором полкового мнения и действий молодых офицеров», «почитался в полку гением», «гвардейские офицеры превозносили его».
Сто лет спустя Катенин мог бы и на Соловки уехать; впрочем, мог уехать даже и тогда.
Но для таких поперечных персонажей в любые времена могут вдруг сложиться обстоятельства исключительные. Не хорошие – но исключительные.
Следствие посчитало вину Катенина недостаточной для наказания.
3 февраля 1827 года в Петербурге поставили, наконец, «Андромаху». Пушкин писал о ней как о «может быть, лучшем произведении нашей Мельпомены по силе истинных чувств, по духу истинно трагическому».
Но постановка прошла без успеха; стихи Катенина не публиковали; сборник, составленный им, не прошёл цензурные препоны; задумал альманах издавать – ничего не вышло; в общем, в августе 1827 года он вернулся к себе в деревню, где и пробыл до середины 1832-го.
Декабристы тем временем (в Чите) выходили на работу всё с той же песней Катенина про трон, царей и свободу, причём конвойные офицеры и солдаты «слушали её и маршировали под такт её».
…А Катенин отрывал репейник от рукава и тихо злился…
И выпивал, кстати; о чём шли толки.
И снова досадовал в письмах на «литературную сволочь».
Скрылся от них; но в дальнем, диком Епире,
Сидя у брега реки, один и прискорбен,
Жалобы вслух воссылал на муз и на Фива…
Но вместе с тем жить без сволочи не мог – ибо, как признавался в письме Бахтину: «…живейшие мои желания и чувства обращены на один предмет – на приобретение некоторого уважения и похвалы как писатель, при жизни и по смерти».
К тому периоду относится конфликт Катенина с Пушкиным: и остроумный, и показательный для истории всей российской словесности (в том числе в политическом контексте).
В балладе Катенина «Старая быль» (1828) о временах князя Владимира, решившего однажды устроить состязание между оскоплённым греком и русским воином-певцом, грек воспел «царя народов и сердец», оживляющего мёртвых и усмиряющего львов, а русский соревноваться отказался, сказав:
Певал я о витязях смелых в боях —
Давно их зарыли в могилы;
Певал о любви и о радостных днях —
Теперь не разбудишь Всемилы;
А петь о великих царях и князьях
Ума не достанет, ни силы.
Помните, как наш друг Катенин, прочитав упоминание своего имени в «Евгении Онегине», обратился с тёплым письмом к Пушкину, но едва сдержался, чтоб не ужалить?
Здесь уже не сдержался.
Юрий Тынянов обратил внимание, что в облике русского певца и воина Катенин описал себя (и тут всё прозрачно: витязи, о которых он певал, погибли под Бородином и Кульмом, Всемила его умерла накануне войны, а подобострастным чувством к трону Катенин никогда не отличался). А вот под оскоплённым греком Катенин имел в виду, увы, Александра Сергеевича.
Причины тому – на поверхности.
После неудачи на Сенатской Пушкин в 1826 году написал «Стансы»:
В надежде славы и добра
Гляжу вперёд я без боязни:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни…
Смысл понятен: да, декабристы жестоко пострадали за свой бунт, но русская история знала и похуже времена, это не повод отрицать Отечество как таковое.
Более того, 1828 год Пушкин начал с обращения «Друзьям»:
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Катенин направил Пушкину «Старую быль», сопроводив её посланием «А.С.Пушкину» – внешне весьма льстивым, но на самом деле ядовитым. Согласно посланию, кубок, которым Владимир хотел наградить певцов, долго переходил из рук в руки, был у французов, потом пропал, и потом, наконец, оказался… у Пушкина.
Когда, за скуку в утешенье,
Неугомонною судьбой
Дано мне будет позволенье,
Мой друг, увидеться с тобой, —
Из кубка, сделай одолженье,
Меня питьём своим напой…
– медовым голосом просит Катенин и тут же добавляет: лучше б этот кубок испытать сначала на молодых сочинителях – если они не прольют питьё за пазуху, то и он решится выпить. Но если прольют, то:
… Надеждой ослеплён пустою,
Опасным не прельщусь питьём
И, в дело не входя с судьбою,
Останусь лучше при своём.
Как говорится: пейте сами.
Послание своё и балладу Катенин отправил Пушкину; и был крайне удивлён, что Пушкин ему не отвечает.
Наверное, он меня неправильно понял! – печалился Катенин. Всё он понял правильно.
