Петра Куве - Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу
Пастернак следил за тем, как роман принимают на Западе; от него не ускользал и антисоветский характер некоторых комментариев. Он считал, что, если бы советские власти выпустили роман «с купюрами[537], это оказало бы успокаивающее и смягчающее действие на все дело. Так же было с «Воскресением» Толстого и многими другими книгами, выходившими здесь и за рубежом до революции. Они появлялись в двух редакциях… и никто не видел повода стыдиться этого, и все мирно спали в своих постелях, и пол под ними не разверзался». Однако теперь о выходе романа в СССР не могло быть и речи. После того как «Доктор Живаго» вышел в Италии, Сурков произнес речь, в которой нападал на попытки «канонизировать» произведения Пастернака[538].
Петр Савчинский, друг Пастернака, живший в Париже, написал ему о переводе романа на итальянский язык. «Отзывы восторженные[539]; все согласны, что роман мирового значения. Вдруг скрытая Россия и русская литература снова возродились для всех. Я читал твой «роман» по-итальянски со словарем. Возникло столько вопросов!»
Отметив, что авторы некоторых статей прибегают к риторике холодной войны, Савчинский продолжал: «Конечно, досадно, непростительно и глупо, что американские болваны раздувают из этого политическое дело. В этом нет никакого смысла». Пастернака тоже расстраивало, когда роман считали чем-то вроде политического памфлета, который обвиняет свою родину. «Меня огорчает та шумиха[540], которая поднялась вокруг моего романа, — признавался он в конце 1957 года. — Все пишут о нем, но кто на самом деле его читал? Что они из него цитируют? Всегда одни и те же куски — страницы три из книги в 700 страниц».
1958 год начался для Пастернака плохо. В конце января ему диагностировали закупорку мочевого пузыря. У него поднялась высокая температура; иногда ужасно болела нога. Близким не удавалось добиться для него полноценного лечения; годом раньше в Союзе писателей сказали: Пастернак «недостоин, чтобы его клали в Кремлевку»[541]. Жена делала ему горчичные ванны, а медсестра ставила катетер на дому. К. И. Чуковский, сосед по Переделкину, навестил Пастернака 3 февраля. Пастернак был измучен, но вначале казалось, что у него хорошее настроение. Сосед заметил, что Пастернак читает Генри Джеймса и слушает радио. Неожиданно он поцеловал Чуковскому руку. «А в глазах ужас… — вспоминал Чуковский. — «Опять на меня надвигается боль — и я думаю, как бы хорошо…» — Пастернак не произнес слова «умереть».
«Ведь я уже сделал [в жизни] все, что хотел, — продолжал Пастернак. — Так бы хорошо!»
Чуковский пришел в ярость оттого, что «презренные холуи»[542], как он их называл, «могут в любую минуту обеспечить себе высший комфорт, а Пастернак лежит — без самой элементарной помощи».
Чуковский поехал в Москву; вместе с другими друзьями он добивался, чтобы Пастернака госпитализировали в хорошую больницу. В конце концов нашлось место в больнице ЦК; на дачу прислали карету скорой помощи. Зинаида одела мужа в шубу и меховую шапку. Какие-то рабочие разгребли снег у парадного входа, и Пастернака на носилках отнесли в карету скорой помощи. Когда его проносили мимо встревоженных друзей, он посылал им воздушные поцелуи[543].
Около двух месяцев Пастернак лечился. Он не мог долго работать; кроме того, много сил уходило на ответы восхищенным почитателям — ему приходило все больше писем из-за границы. Появилось время для раздумий, осмысления. «Все больше и больше судьба уносит меня[544] никто не знает куда, и даже я имею самое смутное представление о том, где это находится, — писал он другу в Грузию. — Скорее всего, лишь через много лет после моей смерти станет ясно, каковы были причины, великие, всепоглощающе великие причины, лежавшие в основе моего творчества последних лет, воздух, которым оно дышало и из которого черпало помощь, чему оно служило».
Домой Пастернак вернулся в апреле; Лидия Чуковская видела его в доме своего отца. «Мое первое впечатление[545] было, что выглядит он отлично: загорелый, глазастый, моложавый, седой, красивый. И наверное, оттого, что он красив и молод, печать трагедии, лежащая в последние годы у него на лице, проступила сейчас еще явственнее. Не утомленность, не постарелость, а Трагедия, Судьба, Рок». Мнение Лидии Чуковской совпало с мнением ее отца, которому Пастернак показался «трагическим — с перекошенным ртом, без галстуха»… «Но сам он производит впечатление гения[546]: обнаженные нервы, неблагополучный и гибельный».
За границей, по мере того как близились к завершению переводы на другие языки, нарастало волнение. В феврале 1958 года Курт Вольф, глава издательства «Пантеон букс», которое собиралось издать «Доктора Живаго» в Соединенных Штатах, написал Пастернаку, желая с ним познакомиться. Он сообщал Пастернаку, что сумел прочитать роман целиком только на итальянском, так как перевод на английский еще не завершен. «Это самый важный роман[547], который я имею удовольствие и честь издать за долгую профессиональную карьеру», — писал Вольф. Издатель, родившийся в Германии, упоминал, что учился в Марбурге за год до того, как туда в 1912 году поступил Пастернак. «Было бы приятно поболтать обо всем этом и больше — возможно, у нас появится такая возможность в Стокгольме ближе к концу 1958 года». Пастернак ответил: «То, что вы пишете о Стокгольме, никогда не произойдет, так как мое правительство никогда не разрешит мне получить какую бы то ни было награду».
«Доктор Живаго» на французском языке вышел в июне 1958 года. Когда Пастернак увидел роман, он расплакался. В письме к де Пруайяр[548] он признавался, что «выход «Доктора Живаго» во Франции, замечательные письма, которые оттуда приходят, — от них кружится голова и захватывает дух — это само по себе роман, особый род опыта, который создает чувство влюбленности».
В том же месяце Пастернаку написал Камю; к письму он приложил текст своей лекции, прочитанной в Упсале. «Я был бы никем без России XIX века[549], — писал Камю. — Через вас я заново открыл ту Россию, которая вскормила и поддержала меня».
В сентябре «Доктор Живаго» вышел в Великобритании и США. Марк Слоним, написавший подробную рецензию для книжного обозрения «Нью-Йорк таймс», писал в восторженных тонах: «Для тех, кто знаком с советскими романами[550] последних двадцати пяти лет, книга Пастернака стала сюрпризом. Радость такого литературного открытия смешивается с чувством удивления: то, что Пастернак, проживший почти всю жизнь в советской среде, смог противостоять огромному внешнему давлению и ограничениям, выносил и произвел на свет произведение в высшей степени независимое, с широкими чувствами и необычной изобразительной силой, — кажется почти чудом».
В начале октября «Доктор Живаго» вышел в Германии, и критик Фридрих Зибург из «Франкфуртер альгемайне цайтунг» писал: «…эта книга попала к нам[551] как беженка, точнее, как паломница. В ней нет ни страха, ни смеха, но уверенность в неразрушимости рода человеческого до тех пор, пока люди могут любить».
Критики в основном откликнулись положительно, однако так было не всегда. Орвилл Прескотт, обозреватель «Нью-Йорк таймс», называл роман просто «приличным достижением». «Будь он написан каким-нибудь русским эмигрантом[552], или американцем, или англичанином, проделавшим много подготовительной работы, едва ли «Доктор Живаго» породил бы такую шумиху». Выступая на Би-би-си, Э. М. Форстер сказал: по его мнению, роман переоценили. «Ему явно недостает основательности «Войны и мира». Не думаю, что люди на самом деле очень интересуют Пастернака. Книга кажется мне любопытнее всего своей эпичностью».
Хотя после выхода романа в Италии в Кремле никаких заявлений не делали, власти продолжали враждебно относиться к Пастернаку. Когда Сурков летом встретился с британским журналистом и политиком Р. Г. С. Кроссманом, он защищал запрет романа. «В вашем буржуазном обществе[553] так называемая свобода допускает не только Шекспира и Грэма Грина, но и порнографию. Мы не видим ничего безнравственного в том, чтобы запретить издательствам печатать комиксы… или вредные романы. Пастернак — странный тип. Авторитетные товарищи убеждали его, что конец романа неправилен, но он не принял их советы. Официально он член нашего союза, но духовно он антисоциален, одинокий волк».
Когда Кроссман заметил, что многие великие писатели «странные», в том числе Ницше, Сурков погрозил кулаком и закричал: «Да, и мы запретили бы Ницше и таким образом предотвратили рост гитлеризма».
Кроссман заметил, что он говорит о романе, которого не читал.
«Но «Доктора Живаго» окружает дурная слава, — огрызнулся Сурков. — Все о нем говорят».
«Где — в Москве?» — не без злорадства осведомился Кроссман. То внимание, какое Пастернак получил на Западе, вызвало не только шквал писем от поклонников, но и письма от критиков внутри страны. Он получил письмо из Вильнюса[554]; автор писал по-немецки: «Когда вы слушаете, как наемные убийцы из «Голоса Америки» хвалят ваш роман, вы должны сгореть со стыда». Федор Панферов, главный редактор литературного журнала «Октябрь», настоятельно рекомендовал Ивинской, чтобы Пастернак поехал в Баку[555] и написал о строительстве нефтяных вышек, чтобы искупить свою вину.
