Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
20 сентября Денис Васильевич тряхнул стариной и со своими грузинами и донцами затеял кавалерийскую сшибку с авангардной частью персов. Много кого уже саблей пробовал на крепость, а персов – нет. Авангард разбежался.
21 сентября Давыдов вышел на четырёхтысячный отряд Гассан-хана, готовый к бою и расположившийся на каменистой возвышенности. Позиция персов были отличные: с правого фланга – Миракский овраг, с левого – отроги Алагёза.
Но Давыдов уже атаковал, и точно знал, что делает.
Сначала оттеснили персидскую конницу с правого фланга и, поставив орудия на высотах левого берега Баш-Абарани, принялись отгонять правый фланг ещё дальше. В это время рота наших карабинеров, преодолев кручи Алагёза, зашла персам в тыл и навела там шумный беспорядок.
Персы дрогнули и побежали всем отрядом. Никакие английские инструкторы, с которыми Давыдов, хоть и опосредованно, встречался третий раз, персов спасти не смогли.
22 сентября Давыдов был уже на территории Эриванского царства. Разорив семь местных селений, со своим отрядом он встал в двух переходах от Эривани – будущего Еревана. В сущности, Давыдов мог попытаться его взять, но он помнил про последствия в истории с Дрезденом. К тому же он подцепил местную лихорадку, и еле сидел в седле.
Немного не хватило, чтоб о нём говорили: а вот тот самый Давыдов, что брал Дрезден и Ереван, – редкий всё-таки был бы географический разброс. Впрочем, он столько всего сделал в своей боевой жизни, что грех жаловаться.
(Эриванскую область, в которую стремительным суворовским броском ворвался Давыдов, Россия всё-таки получила в качестве трофея по окончании войны с Персией в 1828 году. Паскевича с тех пор называли Паскевич-Эриванский.)
23 сентября отряд Давыдова по приказу Ермолова повернул обратно. Российские войска под руководством генерал-лейтенанта Ивана Фёдоровича Паскевича разбили основную часть персидских войск.
В конце ноября Давыдов съездил в отпуск в Москву и через полтора месяца вернулся в Тифлис. Ермолова, с которым Давыдов был дружен, с поста наместника Кавказа убрали, и назначили на его место Паскевича.
Давыдова же направили в подчинение генерал-лейтенанта Никиты Панкратьева, который ни по заслугам, ни по количеству лет, проведённых на военной службе, с Давыдовым равняться не мог.
Давыдов тактично отписал в Генеральный штаб графу Дибичу: или дайте мне, генерал-майору, в ведение соответствующие по численности отряды и задачи, или верните в Москву до следующей войны.
Осенью 1827-го, спустя год, Давыдов вернулся домой. Но через полтора года уже просился назначить его начальником Кавказской линии. К сожалению, безуспешно. Это, наверное, всерьёз его огорчило.
В 1829 году Давыдов, почти безвыездно проживая в симбирской своей деревне, затоскует ещё пуще, и напишет, наверное, лучшую свою военную элегию, удивительную в своей простоте и пронзительной ясности:
Умолкшие холмы, дол некогда кровавый,
Отдайте мне ваш день, день вековечной славы,
И шум оружия, и сечи, и борьбу!
Мой меч из рук моих упал. Мою судьбу
Попрали сильные. Счастливцы горделивы
Невольным пахарем влекут меня на нивы…
О, ринь меня на бой, ты, опытный в боях,
Ты, голосом своим рождающий в полках
Погибели врагов предчувственные клики,
Вождь гомерический, Багратион великий!
<…>
Но где вы?.. Слушаю… Нет отзыва! С полей
Умчался брани дым, не слышен стук мечей,
И я, питомец ваш, склонясь главой у плуга,
Завидую костям соратника иль друга.
Казалось бы, такие стихи возможно сочинить при определённых умениях; но загвоздка и в том, что пушкинская простота их обманчива и почти недосягаема, и в том, что сначала их нужно прожить, многие годы непрестанно воюя, – и только так они вдруг обретают ценность золота и легчайший вес птичьего пера. Сымитировать это возможно – но веры вам не будет, а здесь – веришь всему, и глаза написавшего элегию человека видишь. Спустя век или два эти строки повторяешь с тем самым детским чувством, когда нестерпимо ноет под ложечкой.
В 1826 году Давыдов пишет короткое стихотворение на ту же тему и с тем же смыслом, что было написано им в 1811-м: о виртуозе, который ждёт своей ратной песни.
Теперь заново перебранные слова звучали ещё точней:
Я не поэт, я – партизан, казак,
Я иногда бывал на Пинде, но наскоком
И беззаботно, кое-как,
Раскидывал перед Кастальским током
Мой независимый бивак.
Нет, не наезднику пристало
Петь, в креслах развалясь, лень, негу и покой…
Пусть грянет Русь военною грозой —
Я в этой песне запевало!
И в начале 1831 года Давыдов отправляется на очередную войну, на этот раз русско-польскую, которую он считал ближайшей родственницей грозе 1812 года.
В книге «Воспоминания о польской войне 1831 года» (которой не повезло более всех остальных его военных записок: при Николае I она была запрещена, и затем, в XX веке, её так и не издали) Давыдов вспоминает события, последовавшие вослед за взятием Парижа: «Англия, Австрия, Пруссия, Швеция и прочие союзные государства были вознаграждены расширением границ своих за счёт владений Наполеона и его союзников. На долю главной виновницы сего чудного переворота – России – досталось герцогство Варшавское». (Герцогство Познанское при этом досталось Пруссии, а Галиция – Австрии, хотя Галицией владели ещё древнерусские князья.)
К Польше у России были разнообразные и давние счёты, но, в сущности, достаточно было и того, что десятки тысяч поляков добровольно, а не по набору, пришли сюда вместе с Наполеоном.
Тем не менее, предваряя свои воспоминания, Давыдов считает необходимым дать подробнейшую справку о том, как Россия вела себя по отношению к полякам после победы.
«Попечениями российского правительства земледелие, промышленность, торговля царства приведены в цветущее состояние. В первые годы владычества России над этим царством, изнурённым войнами, контрибуциями всякого рода, все расходы были приняты Россиею на свой счёт, доходы же его были обращены лишь на удовлетворение потребностей царства…»
«Повсюду возникали фабрики, коих изделия умножились вдесятеро с 1815 года (эпоха поступления царства во владычество России). Устроены прекраснейшие шоссе и дороги».
«Польским войскам было назначено жалованье, значительно превышающее оклад, определённый российским; оружие всякого рода, порох и заряды были высылаемы с обилием из России; крепости были улучшены по новейшим системам… Наконец, алчность поляков к почестям и наградам была вполне удовлетворена неисчислимыми щедротами его величества, ежегодно осыпавшего своими милостями поляков…»
«Заблуждения… монарха, – подводит итог Давыдов, – стоили нам очень дорого… Польша, чреватая мятежом, зарождённым в ней Александром I в минуты несчастной либеральной склонности его, нетерпеливо ожидала срока своего разрешения».
Поднимая восстание – а по сути, готовя полноценную войну с Россией, – поляки заранее планировали удары по Киеву, Бобруйску, Риге, потому что не только Галицию и Познань, но и большую часть Литвы, Белоруссии и Украины считали безусловной частью своей империи (к тому времени относится затеянная польскими литераторами работа по созданию «украинства»; и всё это, заметим, проводилось при потворстве российских властей).
В случае своей удачи поляки надеялись на военное вмешательство… Франции. То есть, по сути – на реванш.
Ситуация была схожа с 1812 годом даже во внешнеполитическом раскладе: тогда Россия, благодаря гению Кутузова, только что закончила тяжелейшую русско-турецкую войну, но и сейчас Россия едва выпуталась из очередной (1827–1829) русско-турецкой – армия наша была ослаблена (тысячи солдат покосила эпидемия чумы); в общем, поляки собирались на всём этом сыграть.
Перед Польшей, согласно планам заговорщиков, встала задача установить в своей стране диктатуру, собрать двухсоттысячную армию, а дальше… нет, планов идти на Москву не было, поляки всё-таки сохраняли известное здравомыслие, однако бахвальные толки о Царстве Московском в качестве сателлита великой Польши, раскинувшейся от края до края, конечно, шли.
И как могло обернуться дело в случае удачи – то есть, захвата не только Варшавы, но Киева и Риги, – сложно даже предположить.
Русским наместником в Польше тогда был великий князь Константин Павлович, даже не подозревавший о готовящемся бунте.
Когда война уже разгорится, Константин Павлович неожиданно обронит о поляках: «Каковы мои! – молодцами дерутся».
Вскоре, подхватив холеру, великий князь умрёт, не дождавшись окончания войны. Но последнее слово его будет: «Скажите государю, что прошу его простить полякам».
Удивительный человек – ведь бунт начался с того, что 17 ноября 1830 года польские офицеры ворвались в Бельведерский дворец с намерением его убить; и это было заранее прописанной частью плана. Константин Павлович тогда чудом спасся, но не предпринял никаких действий по усмирению мятежа в зачатке.
