Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
Когда война уже разгорится, Константин Павлович неожиданно обронит о поляках: «Каковы мои! – молодцами дерутся».
Вскоре, подхватив холеру, великий князь умрёт, не дождавшись окончания войны. Но последнее слово его будет: «Скажите государю, что прошу его простить полякам».
Удивительный человек – ведь бунт начался с того, что 17 ноября 1830 года польские офицеры ворвались в Бельведерский дворец с намерением его убить; и это было заранее прописанной частью плана. Константин Павлович тогда чудом спасся, но не предпринял никаких действий по усмирению мятежа в зачатке.
Лишь в начале февраля 1831 года, когда мятежники уже обладали всей полнотой власти и готовили расширение своего влияния, русская армия вступила на территорию Польши.
Это лишь на первый взгляд было борьбой с польским правом на свободу; по сути – это была очередная война, в числе прочего – за свободу тех областей России, на которые Польша яростно претендовала; а то и за свободу России как таковой. И Пушкин, когда в том же году сочинял «Бородинскую годовщину», отлично это понимал.
«Не вся ль Европа тут была?» – вопрошал он, вспоминая 1812 год, и продолжал:
И что ж? свой бедственный побег,
Кичась, они забыли ныне;
Забыли Русский штык и снег,
Погребший славу их в пустыне.
Знакомый пир их манит вновь…
Другое дело, что, в отличие от впавшей в самоупоённый раж Польши, и Англия, и Франция так сразу решиться на новую войну, конечно же, не могли (они решатся несколько позже – в Крымскую кампанию).
Во-первых, они помнили, чем завершился год 1812-й, и России, безусловно, опасались; во-вторых, были связаны договорами и международными нормами; в-третьих, желали увидеть результаты противостояния с поляками, а до тех пор готовы были помогать тайно или, что называется, морально.
Поляки ничего этого в расчёт не брали.
«…Новое правительство, – пишет Давыдов о варшавских мятежниках, пришедших к власти, – стало возбуждать нравственные силы поляков ложными обнародываниями о скором прибытии союзных флотов и армий на театр военных действий. Поляки верили…»
До чего ж нелепо все эти события воспроизводятся из столетия в столетие: только что мы могли наблюдать аналогичную картину на одной соседней территории, которую поляки считали и по сей день считают своей провинцией.
Но слушайте дальше.
«Ополчение, – рассказывает Давыдов, – двинутое для потушения мятежа, вспыхнувшего в области, торжественно признанной всеми государствами собственностью России, возбудило против себя всю либеральную милицию палат, чердаков и гостиных. Журналы, газеты, витии левых сторон английского парламента и обеих палат Франции, проповедники модных идей, модные люди, модные дамы, модные фразы и вообще всё модное завопило и стало дыбом на Россию».
«Чем поступок России предосудительнее поступков либеральной Англии или либеральной Франции, – вопрошает Давыдов, – первой – некогда относительно Американских Штатов, а ныне Ирландии и Инду стана, а последней – относительно Вандеи и африканских бедуинов?»
«Не принимая этого в уважение, везде печаталось и провозглашалось, что Польша требует только ей принадлежащее, – удивляется Давыдов; хотя мы знаем, что она требовала куда больше. – Но Ирландия, Алжир и Индустан того же требуют, – продолжает он, – чего требовала Польша; отчего ж никто не вопиёт против Англии и Франции? Отчего же Англия и Франция не только не выполняют требований Индустана, Ирландии и Алжира, но употребляют, напротив, и силу оружия, и полицейские, и инквизиционные меры для удержания их за собою?»
Разве, задаётся вопросом Давыдов, «Алжир, Индустан и Ирландия посягали на независимость Англии и Франции?» – как посягала не раз Польша на независимость России, продолжим мы, и как посягала она сейчас на владение русскими землями?
Давыдов резюмирует, что русско-польская война «по своему влиянию на умы, угрожая России ужаснейшими последствиями, едва ли не была, в сущности, грознее войны 1812 года».
Давыдов здесь на удивление прозорлив: ведь необходимость сражения с Наполеоном могли отрицать только откровенные предатели, с какого-то времени опасавшиеся подавать голос; в то время как крикливая разноголосица и сумятица мнений, касающихся польской войны, порождала в итоге куда более тяжёлые результаты. Начиналось всё с неверия в оправданность поведения России; следом приходила убеждённость в преступности собственной власти и русской армии, даже если бы вослед за Польшей были взбунтованы Литва, Волынь, Подолия. А в качестве финала всего этого может наступить крушение государственности – оттого, что если в деле нет правды, русский человек это дело может сгоряча и бросить; даже если речь идёт о его Отечестве. Скажет: да какое это Отечество – обман, подлость и кровь; ну его.
Поэтому, сравнивая войну 1812 года с войной 1831-го, Давыдов пишет: «Одну можно назвать бурей, другую – заразой».
Зараза эта разрослась до такой степени, что позже Николай I признается: «Во время польской войны я находился одно время в ужаснейшем положении. Жена моя была беременною… при мне оставалось лишь два эскадрона кавалергардов; известия же из армии доходили только через Кёнигсберг. Я нашёлся вынужденным окружить себя выпущенными из госпиталей солдатами».
Давыдов появился в районе боевых действий 12 марта. Встречавшие офицеры подняли его на руки: Денис Васильевич с нами!
Главнокомандующий генерал-фельдмаршал граф Дибич принял Давыдова ласково, и начальник главного штаба генерал от инфантерии граф Толь тоже. Они направили Дениса Васильевича к генералу от кавалерии графу де Витта в Люблинское воеводство. Давыдов тут же перешёл в непосредственное подчинение командующего корпусом генерала барона Крейца, заместившего графа де Витта. Отчитываться о своих действиях Давыдов должен был генералу Ридигеру.
(Обратите внимание на перечисленные фамилии: русских генералов у Николая I, сдаётся, не было вовсе. Вернее сказать, он, как и батюшка его, не слишком доверял народу, вверенному ему в управление.)
Давыдову дали в командование летучий отряд: три казачьих полка и финляндский драгунский. Обязанностью Давыдова было наблюдение за десятитысячным войском мятежника генерал-майора Иосифа Дверницкого – кстати, героического участника похода Наполеона в Россию.
Свой отряд и отряд генерала барона Гейсмара, имевшего ту же задачу, Давыдов образно назовёт «очами главной армии»: «Мы должны были неотступно с глазу на глаз находиться с неприятелем».
Беда в том, что Гейсмар, по словам Давыдова, обнаружил в польской войне «замечательную неспособность», а осторожный Крейц отметал любые давыдовские предложения.
В письме из Польши Давыдов напишет о своём основном противнике Дверницком: «Этот отличный и предприимчивый генерал в течение настоящей кампании разбил барона Гейсмара и взял у него 8 пушек, Крейца, у которого взял 5 пушек, и генерала Кавера, у которого взял 3 пушки».
«А у меня ни одной не возьмёт, потому что ни одной нет. Мне хотели дать 4, но я от них отказался…» – завершит он в письме из Польши этот грустный перечень.
В апреле Давыдов наконец принялся за дело.
«Дверницкий, – пишет Давыдов, – на другой день после выступления моего… перейдя быстро Буг… вступил в наши границы, в Волынь».
Давыдов отправился следом. Он миновал захваченный польскими мятежниками город Замостье, «гарнизон которого, – равнодушно отмечает Давыдов, – не только не делал вылазок, но даже не показывался»; 4 апреля (по старому стилю), Давыдов пленил несколько малых отрядов Дверницкого, шедших к Замостью.
Местные жители уверили Давыдова, что сам Дверницкий тем временем успел захватить город Владимир на Волыни.
«Перейдя Буг, – пишет Давыдов. – по мосту, по которому следовал Дверницкий, я предал его огню и взял 6-го город Владимир приступом».
«Бой живо кипел! – вспоминает Давыдов. – Стар и млад, шляхта и духовенство, военные и мещане, – всё стреляло из окон, из-за заборов и оград и, подобно лазам или лезгинам, не просило пощады. Бой продолжался непрерывно в течение четырёх часов».
Дверницкого в городе не оказалось: вышло так, что Владимир взял другой польский отряд.
«Я, однако, поставил здесь всё вверх дном и отбил навсегда охоту бунтовать», – сухо, но вместе с тем экспрессивно отчитывается Давыдов.
В книге Ф.Смита «История польского восстания и войны 1830 и 1831 годов» добавлены несколько подробностей, которые Давыдов опустил: «В числе пленных находились… граф Добржинский, адъютант Дверницкого, и дворянин Чарнолусский, третий по своему влиянию, но по усердию же, может быть, первый. Дабы показать строгий пример, Давыдов приказал расстрелять его, а труп повесить на виселицу».
Вскоре ровно по тому же поводу во французской прессе выйдет заметка под характерным названием «Жестокость русских»: «Генерал Давидов, Вольтер русских степей, знаменитый русский патриот 1812 года, обнаружив несколько ружей в доме г-на Чарнолусского в Волыни, приказал расстрелять без суда этого злосчастного дворянина и затем повесить его тело на дереве на растерзание хищным птицам. Приговор же составлен задним числом. А грубые издевательства над женщинами, включая беременных?.. Нет такого преступления, которого он не разрешил бы своим солдатам».[7]
