Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)
– Хотелось бы, чтобы это было так, – вздохнув, заметил он.
Теперь мы оказались перед «Рабами» Буонаротти. Вначале мы обратили внимание на того, что справа, обращенного к нам в профиль.
– Смотрите! Всего два крупных направления. Ноги направлены к нам, а торс в противоположную сторону. Это придает позе необычайную силу. Плоскости совершенно не уравновешены. Правое бедро относительно левого приподнято, аналогично приподнято и левое плечо по отношению к правому. Так движение приобретает больший размах. Теперь рассмотрим вертикаль: она теперь падает уже не на одну ногу, опора распределяется между ступнями, и, таким образом, обе ноги одновременно, совершая усилие, поддерживают торс.
Теперь рассмотрим все в целом. Образуется консоль: согнутые ноги – это выступ, а грудная клетка представляет собой впадину.
Вот подтверждение того, что я показывал вам в мастерской на примере глиняной фигурки. – Роден повернулся к другому «Рабу». – Форма консоли здесь возникает вовсе не за счет согнутой груди, а благодаря поднятому локтю, который выступает вперед.
Эта особенная форма силуэта, как я уже говорил, характерна для всей средневековой скульптуры.
Консоль – это сидящая Богородица, которая склонилась к своему Младенцу. Это Христос, распятый на кресте, – ослабевшие ноги, торс, склоненный к людям; Его мученичество искупает их грехи. Это Mater dolorosa (Скорбящая Мать), обхватившая мертвое тело своего Сына.
Микеланджело, повторю, последний и самый великий из творцов эпохи готики.
Обращенность души к себе самой, страдание, отвращение к жизни, борьба против оков плоти – таковы элементы, питавшие его вдохновение.
«Рабы» связаны так ненадежно, что удерживающие их веревки легко разорвать. Но скульптор хотел показать, что они лишены, прежде всего, духовной свободы. Хотя с помощью этих фигур он изобразил области, покоренные Папой Юлием II[137], им придается также иное символическое значение. Каждый из узников – это изображение человеческой души, которая стремится прорвать свою телесную оболочку, чтобы обрести безграничную свободу.
Взгляните на раба справа. Это маска Бетховена[138]. Микеланджело предугадал черты самого скорбного из великих музыкантов.
Все существование самого скульптора доказывает, что его мучительно терзала меланхолия.
«Отчего ждут все больше жизни и наслаждений? – говорится в одном из его прекрасных сонетов. – Земная радость нам вредит сильней, чем больше нас влечет к себе».
В другом его стихотворении сказано:
«Счастливее всех тот, чья смерть стоит ближе к рожденью».
Во всех сделанных им статуях есть сдерживаемое напряжение, столь мучительное, что кажется, они вот-вот разломятся на части. Они почти уступают давлению поселившегося в них сильнейшего отчаяния. Когда Буонаротти состарился, ему действительно случалось разбивать их. Искусство его больше не удовлетворяло. Он хотел невозможного.
«Ни живопись, ни скульптура, – писал он, – не чаруют более душу, повернутую к Божественной любви, что открывает с креста свои объятия, чтоб нас принять».
Это в точности слова великого мистика, сочинившего «Подражание Христу»:
«Высшая радость – тянуться к Царствию Небесному, презрев мир.
Суетно-настойчиво добиваться быстропреходящего и не спешить к бесконечной радости».
Среди этих размышлений Роден позволил себе отклониться:
– Вспоминаю, что, будучи во Флорентийском соборе, я с глубоким волнением разглядывал Пьету[139] Микеланджело. Этот шедевр, обыкновенно находящийся в тени, в тот момент был освещен благодаря большому серебряному подсвечнику. Мальчик из хора, отмеченный совершенной красотой, приблизился к этому подсвечнику размером с него самого, наклонил его к устам и задул пламя. Мне не приходилось видеть более чудесной скульптуры. Этот отрок мне показался гением Смерти, гасящим Жизнь. Я запечатлел сей сильный бесценный образ в моем сердце.
Если мне будет позволено еще немного поговорить о себе, – продолжал он, – скажу, что на протяжении всей своей жизни я колебался между двумя великими тенденциями в области ваяния – между концепциями Фидия и Микеланджело.
Я отталкивался от античности, но затем в Италии внезапно влюбился в великого флорентийца, и мои вещи, несомненно, несут на себе отпечаток этой страсти.
С тех пор, особенно в последнее время, я вновь вернулся к античности.
Любимые темы Микеланджело – глубина души человеческой, святость усилия и страдания – исполнены строгого величия.
Но я не разделяю его презрения к жизни.
Земная деятельность, сколь бы несовершенна она ни была, есть красота и благо.
Возлюбим жизнь даже за то усилие, которого она требует от нас.
Что до меня, я непрестанно пытаюсь смягчить мое видение природы. Необходимо стремиться к безмятежности. В нас все же остается немало присущего христианам смятения перед тайной.
Глава XII
О полезности художников
I
Накануне вернисажа я встретил Огюста Родена в салоне Sociétè National. Его сопровождали два его бывших ученика, ныне сами ставшие мэтрами: превосходный скульптор Бурдель[140], выставивший в этом году свирепого «Геракла», поражающего стрелами птиц Стимфалийского озера, и Деспио[141], известного мастера бюстов, отмеченных утонченным вкусом.
Все трое стояли перед скульптурным изображением бога Пана[142], которому Бурдель, повинуясь фантазии художника, придал сходство с Роденом. Автор произведения приносил извинения за то, что украсил лоб учителя двумя маленькими рожками. Роден отвечал, посмеиваясь:
– Но вам именно так и следовало его представить. Кроме того, Микеланджело наделил похожими рогами своего «Моисея»[143]. Они служат эмблемой всемогущества и всезнания, и я весьма польщен вашим подношением.
Поскольку наступил полдень, мэтр пригласил нас позавтракать в каком-нибудь ресторане по соседству.
Мы вышли и оказались на Елисейских полях.
Под свежей и терпкой зеленью каштанов тянулись сверкающие вереницы автомобилей и экипажей – истинный блеск парижской роскоши предстал в своем наиболее ярком и влекущем обрамлении.
– Где же нам поесть? – воскликнул Бурдель с комичной обеспокоенностью. – В ресторанах такого полета обычно прислуживают метрдотели во фраках, а я не переношу этого – просто робею в подобном окружении. По мне, так нам, скорее, пристало устроиться среди кучеров.
Деспио тотчас откликнулся:
– Ну уж там-то точно кормят получше, чем в таких роскошных местах с их замысловатыми блюдами. Ты ведь это втайне подразумевал, Бурдель? За твоими притворно-скромными запросами на самом деле кроются гурманские наклонности.
Роден добродушно позволил увлечь себя в маленький трактир неподалеку от Елисейских полей. Мы облюбовали уютный уголок и расположились со всеми удобствами.
Деспио, отличавшийся веселым и задиристым нравом, сказал Бурделю, передавая ему блюдо:
– Бери, Бурдель, хоть ты и не заслуживаешь, чтобы тебя кормили, ведь ты художник, иными словами, человек бесполезный.
– Прощаю тебе эту дерзость, – откликнулся Бурдель, – ведь сказанное в равной степени относится и к тебе.
Несомненно, подчиняясь внезапно нахлынувшему пессимизму, он добавил:
– Впрочем, я не буду тебя опровергать, мы и вправду ни на что не годимся.
Когда мне вспоминается отец – он обрабатывал камень, – я говорю себе: вот у него была специальность, необходимая для общества. Он готовил каменные плиты для постройки зданий. Так и вижу своего старика, старательно выпиливающего камни по размеру, зимой и летом на ветру в карьере. Он был работяга, каких уже не встретишь.
А вот я… мы, зачем мы нужны окружающим? Мы фокусники, шарлатаны, химерические персонажи, забавляющие публику на базарной площади. Наши усилия едва привлекают внимание. Мало кто способен понять нас. Да я и не знаю, достойны ли мы их благосклонности, ведь мир может прекрасно обойтись без нас.
II
Роден возразил:
– Мне кажется, наш Бурдель не верит ни одному сказанному им слову. Что до меня, то мое мнение в корне отличается от уже прозвучавшего. Я считаю, что художники – это наиболее полезные люди.
Бурдель разразился смехом:
– Вас ослепляет любовь к вашей профессии.
– Нисколько, так как мое суждение основано на весьма солидных доводах, которыми я могу поделиться с вами.
– Что ж, мэтр, мне не терпится узнать их.
– Выпьем в таком случае немного вина, рекомендованного нам хозяином. Это приведет вас в лучшее расположение духа. – Наполнив наши бокалы, Роден сказал: – Первое замечание: задумывались ли вы, что в современном обществе художники, я хочу сказать, настоящие художники – это почти единственные люди, которые занимаются своим ремеслом с удовольствием?
– Это точно, – воскликнул Бурдель, – работа – это вся наша жизнь! Но из этого не следует, что…
– Постойте! Более всего, как мне кажется, нашим современникам недостает любви к своей профессии. Они выполняют свою работу с отвращением. Они намеренно халтурят. И так дело обстоит повсюду, от верха до низа социальной лестницы. Политики усматривают в своих обязанностях лишь средство извлечения материальной выгоды, пренебрегая тем удовлетворением, которое некогда получали великие государственные деятели, умело управлявшие делами страны.
