Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)
У греков множество превосходных ваятелей стремились таким образом имитировать творение мастера, своего предшественника. В заданный тип они лишь вносили некоторые изменения, проявляя индивидуальность только в технике исполнения.
К тому же у художников, вероятно, существовало благоговейное отношение к скульптурному образу, которое воспрещало отклонения. Принятые в религии типы изображения различных божеств фиксировались раз и навсегда. Мы удивляемся, обнаруживая такое количество повторений Венеры стыдливой и Венеры Каллипиги, забывая, что эти статуи были предметом религиозного поклонения. Тысячу или две тысячи лет спустя будут откопаны толпы изображений Лурдской Богоматери[129], похожих одна на другую в своих белых платьях с синим поясом, держащих одинаковые четки.
– Как сладостна была религия древних греков, предоставившая для поклонения своим адептам столь сладострастные формы! – воскликнул я.
– Она была прекрасна, – уточнил Анатоль Франс, – поскольку оставила нам обворожительных Венер, но вряд ли сладостна. Как и всякая горячая вера, она отличалась нетерпимостью и склонностью к тирании.
Во имя этих Афродит с трепетным телом немало досталось благородным мыслителям античности. Во имя олимпийских богов афиняне поднесли Сократу[130] чашу с цикутой. А припомните строку Лукреция: Tantum religio potuit suadere malorum![131]
Вот видите, если ныне мы питаем симпатию к античным богам, то лишь оттого, что, утратив свое значение, они больше не способны творить зло.
Наступил полдень, и Роден пригласил нас в столовую; с сожалением мы покинули его прекрасное собрание.
Глава XI
Визит в Лувр
Несколько дней спустя Роден, выполняя данное им обещание, пригласил меня сопровождать его в Лувр.
Не задерживаясь нигде, мы дошли до антиков, и он принялся мне показывать их со счастливым видом, словно вновь оказавшись среди старых друзей.
– В былые времена, когда мне было всего лишь пятнадцать, я столько раз приходил сюда, – сказал он. – Я испытывал неистовое желание стать живописцем. Меня притягивал цвет. Часто я забирался наверх, чтобы полюбоваться Тицианом и Рембрандтом. Но, увы! Мне никогда не хватало денег на покупку холста и тюбиков красок. И напротив, для копирования античных статуй требовались только бумага и карандаши. Таким образом, мне поневоле пришлось работать лишь в нижних залах, и вскоре меня одолела такая страсть к скульптуре, что я уже не помышлял больше ни о чем.
Слушая, как Роден рассказывает о своем изучении древних статуй, я подумал о несправедливости псевдоревнителей классики, обвинявших его в бунте против традиции. Традиция! Именно этот убежденный революционер наших дней знает и уважает ее более, чем кто-либо.
Он увлек меня в зал гипсовых слепков и там, указывая на Диадумена[132] Поликлета, мраморный оригинал которого находится в Британском музее, сказал:
– Вы можете проследить здесь те четыре направления, указанные мной ранее в глиняной модели. В самом деле, взгляните на левую сторону статуи: плечо слегка выдвинуто, нога сзади, и в результате в целом возникает мягкое волнообразное движение.
Теперь обратите внимание на равновесие линий: линия плеч слева ниже, чем справа; линия бедер ниже справа. Вертикаль, проходящая через середину шеи, опускается на внутреннюю сторону щиколотки правой ноги. Отметьте свободную постановку левой ноги.
Теперь обратите внимание на округлость наружной части статуи в профиль.
Уже после первого примера я был убежден доводами Родена. Он продемонстрировал их справедливость на примере других античных статуй.
Напоследок он подвел меня к божественному торсу работы Праксителя.
– Наклон линии плеч влево, а бедер вправо; левое плечо выше правого, правое бедро выше левого, – заметил он и, позволив себе выразить впечатления, не столь тесно связанные с его теорией, добавил: – Какое изящество линий! Этот лишенный головы торс юноши, кажется, улыбается свету и весне, что выражено лучше, чем если бы это была улыбка глаз и губ.
Затем мы оказались перед Венерой Милосской[133].
– Вот чудо из чудес! – воскликнул Роден. – Намеченный здесь ритм отличается сходством с уже виденными нами статуями, но в нем есть нечто задумчивое; в этой фигуре мы уже не находим выпуклой формы, напротив, торс богини несколько склоняется вперед, как это свойственно изваяниям христианской традиции. Меж тем ей не свойственны ни беспокойство, ни порыв. Это одно из самых прекрасных и вдохновенных созданий античности: наслаждение, поверенное мерой, радость жизни, уравновешенная и умеренная разумом.
Эти шедевры оказывают на меня странное воздействие. Они живо воссоздают в моем воображении атмосферу, саму страну, породившую их.
Я вижу перед собой юных темноволосых греков, увенчанных фиалками, девиц в развевающихся туниках, совершающих жертвоприношения своим богам в храмах, очертания которых чисты и торжественны, а их мрамор хранит тепло и прозрачность тела; я представляю себе философов, прогуливающихся в окрестностях города, дискутирующих о Красоте возле древнего алтаря, напоминающего им о земных похождениях некоего бога. А в это время среди плюща, в листве развесистых платанов, в зарослях лавра и мирта поют птицы и переливаются ручьи под небесным сводом, безмятежно раскинутым над этой чувственной, исполненной ясности природой.
Немного погодя мы очутились перед Никой Самофракийской[134].
– Мысленно перенесите ее на прекрасный золотой берег, откуда сквозь ветви олив виднеется сверкающее вдали море с его белыми островами!
Античным изваяниям в наших музеях необходимо яркое освещение, слишком глубокие тени тяжелят их: отблески впитавшей солнечный свет земли и близость Средиземного моря окружали их сияющим ореолом.
Их Победа – это Свобода… как она разнится с нашей!
Ей не пришлось бы подбирать подол своего платья, чтобы перелезть через баррикады. Она была одета в легчайший лен, а не в плотное сукно, ее божественно прекрасное тело не было создано для хлопот повседневности, ее исполненные мощи движения были полны гармонического равновесия.
По правде сказать, она не была Свободой для всех, но лишь для избранных.
Философы созерцали ее с восторгом. Но побежденные, рабы, которым от нее доставалась лишь порка, вовсе не питали к ней нежности.
И здесь-то крылся дефект эллинистического идеала.
Красота, взлелеянная греками, – это Порядок, созданный духом, но постижимый лишь отточенным умом: она пренебрегала обездоленными душами, ее нимало не смягчали благие порывы обездоленных, ей был неведом тот небесный луч, что кроется в каждом сердце.
Она тиранически отвергала все неспособное к высокому мышлению, она вдохновила Аристотеля[135] на создание апологии… она допускала лишь совершенство форм и игнорировала мысль о том, что выражение человека, обойденного природой, может быть возвышенным; уродливых детей она с жестокостью бросала в пропасть.
Тот самый порядок, за который ратовали философы, отличался чрезмерной предопределенностью. Они сотворили его в соответствии с собственными желаниями вовсе не таким, какой существовал на просторах вселенной. Они выстраивали его согласно человеческой геометрии. Изображали мир, ограниченный огромной хрустальной сферой: они испытывали страх перед бесконечностью. Согласно грекам, творение никогда не бывает столь прекрасно, как на заре своего существования, когда еще ничто не потревожило первоначального равновесия. Золотой век, что видится нам за горизонтом будущего, они поместили в давно минувшие времена.
Таким образом, они обманывались в своем пристрастии к прекрасному порядку. Несомненно, безбрежной природой правит порядок, но порядок куда более сложный, чем то, что поначалу пытался себе представить человеческий разум, кроме того, этот порядок находится в постоянном изменении.
Меж тем ваяние никогда еще не было столь сияюще плодотворным, как тогда, когда оно вдохновлялось этим узко трактуемым порядком. Ясная красота находила абсолютное воплощение в насыщенной светом безмятежности мрамора: это было совершенное созвучие мысли и одушевленной ею материи. Напротив, современный дух переворачивает и ломает все формы, в которых он находит свое воплощение.
Нет, художникам никогда не превзойти Фидия. Прогресс существует в мире повсеместно, но не в искусстве. Величайший из ваятелей, живший в ту пору, когда все грезы человечества могли уместиться на фронтоне храма, навсегда останется непревзойденным.
Затем мы перешли в зал Микеланджело.
По дороге мы пересекли залы Жана Гужона и Жермена Пилона[136].
– Ваши старшие братья, – сказал я Родену.
– Хотелось бы, чтобы это было так, – вздохнув, заметил он.
Теперь мы оказались перед «Рабами» Буонаротти. Вначале мы обратили внимание на того, что справа, обращенного к нам в профиль.
